Лысая (джен)

1.

— Две банки «Балтики», пожалуйста, — сказала Пашка, суя в окошко ларька двести рублей. — И синий «Уинстон».

Настроение после «Альбуса» было ни к чёрту, и домой идти не хотелось. Отойдя от ларька, Пашка закинула одну банку в сумку, оставив вторую в руках, повозилась, нацепляя на голову наушники и надевая на них шапку, и наконец, включив музыку погромче, отправилась в неспешный путь, прихлёбывая пиво. Куда она шла — сама не знала. Ноги сами куда-то её несли, выбирая, хотят ли они двигаться в определённом направлении или нет.

Пиво Лысая вообще не очень любила, и сейчас купила просто для того, чтобы хоть немного опьянеть. И сомневалась, что это сработает, учитывая, какие лошадиные дозы она порой выпивала на вписках. Но делать было нечего. Хотелось от всего освободиться, но Пашкина голова, как назло, была забита: в ушах играл Сплин, во рту застыл не слишком приятный вкус пива, а под черепом роились, словно мухи, разные мысли. Пусть Лысая и была сама виновата в том, что не даёт рассудку продохнуть, но легче ей от этого не становилось.

Мы чересчур увеличили дозу,

Вспомнили всё, что хотели забыть

Или на рельсы легли слишком поздно,

Бог устал нас любить…

«Мне эти ребята сразу не понравились… — думала она, шагая. — Интересно, часто они там собираются… И много кого там Полина знает? А кто был тот тип в капюшоне, чё он пялился… Одета я вроде нормально была…»

Спустя время мысли начали течь плавно и неохотно: жирные мухи над птичьими гнёздами будто бы разленились, так что теперь летали медленно, переваливаясь в воздухе с боку на бок. Пашка отчего-то очень чётко представила себе эту картину, и её затошнило. Она шла, совершенно не разбирая перед собой дороги, а когда банка пива опустела, Лысая и вовсе обнаружила себя на дороге, ведущей к Полтиннику — они летом проезжали здесь с Серёгой, когда он ездил по делам. Теперь дорога была чуть заснежена, но всё равно узнавалась.

Пашка, икнув, развернулась — идти прямиком в Полтинник не было ни смысла, ни настроения. Только теперь она почувствовала, что очень замёрзла: на первый взгляд вечер был не очень холодным, но спустя время начинал безжалостно пронимать до костей, даже выпитый спирт тепла не приносил. Он начал действовать на организм иначе. Ноги стали ватными и слегка заплетались, как и мысли в голове. Лысая почти поверила, что видит этих самых мух над гнёздами, которые до того обленились и расслабились, что начали спотыкаться друг о друга, сталкиваться и переплетаться. И каким-то образом она вдруг пришла к заключению, что никуда сегодня не дойдёт. Что рухнет прямо в снег, на пустынной улице, и если повезёт — её даже не подберут, не увезут в лес и не надругаются над мёртвым телом. Стало тягостно и тоскливо, и отчётливо захотелось с кем-нибудь напоследок поговорить. Достав телефон, Пашка проверила баланс — отрицательный, потому что она раз за разом перебивалась «доверительными платежами» — и, неудовлетворённая, убрала обратно.

Поглядев вперёд, она увидела в свете одного из фонарей жёлтый козырёк старенького таксофона.

…Аппарат был настоящим символом ушедшей эпохи, старый, разрисованный, заляпанный, но до сих пор довольно крепкий. Девятка была залеплена жвачкой, значок решётки вовсе выдернут из гнезда.

— Так… — произнесла Лысая, выпустив изо рта клубок пивного пара. Сунув несколько монеток в щель монетоприёмника, она сняла с крючка тяжёленькую синюю трубку. Снова пришлось доставать мобильник, чтобы с него набрать номер.

Сзади проехала какая-то машина. Когда звук её уже стих вдалеке, Пашка, наконец, закончила набирать цифры и одной рукой сунула мобильник в джинсы, а другой приложила трубку к уху.

В ожидании ответа она прислонилась лбом к холодной панели таксофона — хорошо, что была в шапке.

— Алло? — послышался Марьин голос. Совсем не сонный, интересно, сколько в Питере сейчас времени?

— Маша, здоровки… Это Паша Романова, помнишь меня?

— Паша?! Конечно, помню! Привет! Откуда ты звонишь, номер такой странный…

Как же здорово снова слышать её голос!

— Да я с таксофона на улице…

— С таксофона? Неужели у вас до сих пор такие остались?

— Ну как-то же я нашла один…

— А почему не с мобильного? Паш, как у тебя дела вообще? Расскажи, давно ведь не виделись…

Лысая едва стояла на ногах, лбом бессильно опиралась на таксофон — но всё равно её будто бы прорвало, и она начала безостановочно говорить. Даже не сбивалась, и сама удивлялась, насколько чётко её затуманенный рассудок складывает слова в предложения, а предложения в осмысленный рассказ о том, что вообще происходит. Она говорила и про Кира, и про Истомина, и про Лизку, и про Клоунов, и про Илюшку. Про Польку, про концерт, про предательство Простыня, про то, что Истомин пришёл в школу учителем, и что он её спас, и что она вообще теперь не знает, как говорить с ним…

Марья слушала очень внимательно, не перебивала. Почуяв неладное, Пашка прервалась, спросив:

— Марья, ты там ещё?

Ответа не последовало. «Может быть, время звонка закончилось?» Лысая рефлекторно потянулась к карману, чтобы поскрести там ещё монеток, как вдруг обнаружила, что трубка в её руках ничем не присоединена к таксофону.

Провод был перерезан.

Она ещё раз сказала что-то в трубку в надежде что-то услышать, однако постепенно начинала понимать, что всё это время ни с кем она не говорила. И Пашке стало до боли обидно — настолько, что закололо в сердце. В голове снова болезненно стукнуло, отдавая в татуировку на виске. На мгновение случившийся с ней хмельной мираж был столь же реалистичным, сколь и жестоким.

Глаз заметил в стороне неясное движение, внимание на которое Лысая обратила не сразу. Лишь когда сзади к ней подъехала машина и послышались звуки открываемых дверей, она обернулась, встав лицом к лицу с четырьмя парнями, трое из которых держали в руках внушительные такие биты. У четвёртого блеснул в руках нож: перехватив его в руке, парень спросил:

— Ну чё, Соболь, она?

— Да куртка её вроде, да и рюкзак тоже… Слышь, шапку сними, — потребовал другой.

Пашке очень сильно захотелось послать его куда подальше, но она сдержалась. Спустила наушники на шею и впилась в шапку пальцами, стянув её с головы. Свету фонаря рядом с телефоном предстал её татуированный череп.

— Внатуре Лысая… — сказал парень по кличке Соболь, медленно надвигаясь на неё. — Слышь, ты в курсе вообще, что тебе пизда? — спросил он, покачивая в руке битой.

— Ага. Оповещение приходило, — Пашка криво ухмыльнулась, с удовлетворением чувствуя, что лёгкий хмель со страхом странным образом перемешиваются внутри неё, устраняя друг друга.

Артём Синицын хоть парнем был и надёжным, и, когда не надо, лишних вопросов не задавал, но плошать перед ним всё равно было нельзя. Поэтому Наташа Рябова, поднимаясь вместе с ним и Игорем в лифте на седьмой этаж, думала, что делать. Ответ напрашивался сам собой: просто оставить его родителям, и пускай сам разбирается. Душу терзали сомнения, но, как только лифт достиг конечной точки, все они стихли. Двери медленно раскрылись, Игорь вышел первым.

— Какая твоя квартира?

— Сорок восьмая…

— А адрес не перепутал?

— Нет. Точно помню.

— Значит, вот эта…

Взяв Игоря за плечи, Наташа подвела к двери и нажала на звонок. Когда в квартире раздалась глухая птичья трель, она почти бесшумно скользнула назад к Артёму, в створки закрывающегося лифта. Когда кабина поехала вниз, с этажа донеслись женские возгласы.

— Ну хоть от пиздюка отделалась, — как бы невзначай бросила Наташа, доставая телефон. Немного запоздало отправленное в рассылку СМС уже было прочитано всеми и, если всё шло хорошо, то в этот момент у Лысой должно не доставать во рту зубов.

Уже когда они с Артёмом выходили из подъезда, направляясь к машине, позвонил Соболь.

— Да? — Наташа ответила молниеносно.

— Харли, тут Соболю хуёво, — вместо него говорил почему-то Андрюха Серый, — чё, «скорую» нам вызывать? Или чё?

— Не вызывай, дождись меня. Что вообще случилось? — Наташа села на сиденье рядом с водительским, хлопнув дверью.

— У Соболя лицо просто в мясо, да и остальные тоже не лучше… Мы, короче, знаешь где? Проезд на Многостаночников к Полтиннику, тут ещё проход во дворы и телефон стоит старый…

— Мы с Артёмом едем. У вас аптечка есть? Сделайте что-нибудь, я не знаю… Артём, трогай на Многостаночников, — сказала она, убрав телефон от уха, а вернув, спросила: — А Лысую не нашли?

Спустя недолгое молчание — «Лада» в это время выезжала со двора многоэтажки — Серый сказал:

— Дак по ходу это она и была…

— Чё?! В смысле?!

— Ванюха говорит, это она их и отпиздила…

— Пиздец… — произнесла Наташа, а затем сбросила звонок и сунула телефон в куртку.

Схватив себя за волосы, она впилась ногтями в голову, утробно зарычав. Жгучая злость переполняла её изнутри: пока она возилась с этим невнятным слепым мальчишкой, Лысая не только смогла сбежать, но ещё и, судя по всему, избила ребят. Идиоты, насколько же они были глупы, чтобы просто так на неё лезть?!

— Что там? — спросил коротко Артём, выруливая на большую дорогу.

— Да ничего, блять… Езжай быстрее.

2.

На Многостаночников уже собралось три машины, образовавшие небольшое заграждение. Когда Артём затормозил, Наташа выскочила чуть ли не на ходу, поспешив к ним.

— Чё за хуйня, братва? — спросила она громко у собравшихся. — Вы какого хрена столько машин пригнали?

— Дак мы же…

— Гоша, Серый — сваливайте нахуй, не хватало ещё, чтобы менты прикопались. Нам двух тачек вполне хватит.

— Так а с этими чё делать? — спросил Серый, указав на несколько тел, лежащих у обочины.

Наташа подошла к ним, бегло оглядев пострадавших. Лёшка Соболев, Витя Левищев, Саня Осин и Саня Глухарёв выглядели сейчас действительно жалко: все избитые и униженные, с набухающими синяками и кровоточащими ранами на лицах.

Оттолкнув сидящего возле раненых «на кортах» Ваньку Хмурого, Наташа сильно наступила на живот Соболю, от чего тот взвыл.

— Ты какого хуя творишь?! — крикнула она, нажимая сильнее. — Ты головой вообще думаешь, когда на Лысую нарываешься?! Ты, блядь, за людей отвечаешь, мудак! Ты понимаешь, что это ты виноват, что вас здесь отмудохали, как засранцев последних?!

Соболь выл, корчился, но вслух материться на неё не решался. Убрав, наконец, ногу, Наташа сказала остальным:

— Грузите их. Не оставлять же тут. Соболя в травмопукнт на Профосюзной, Левищева туда же, скажите, что они вместе были, Осина и Глухаря… Артём, у нас есть ещё травмопункты?

— Ну один на Ленина есть, но это ж ебеня…

— Похеру, вези туда, раз знаешь дорогу.

— А с их машиной чё делать? — спросил Хмурый, поднимаясь. Судя по лицу, очень хотел покататься: своего автомобиля не имел, родители не позволяли. Наташа решила, что не позволит тем более.

— Она чья, Соболева?

— Ну вроде да…

— Значит, тут оставьте, ничего с ней не случится. Только ключи мне отдайте, потом он у меня заберёт…

— Давай аккуратно, заталкивай. Сиденья мне не запачкайте, уроды!

— Похеру, Артём, отмоешь, — крикнула Наташа, доставая сигарету из пачки. Серый послушно подставил ей зажигалку и она закурила.

— А чё, Лысую-то искать?

— Не смейте, — железно приказала Харли. — Пока что забудьте про неё. Мы её найдём, но позже.

Ей опять позвонил отец — но она даже не стала брать трубку, сбросив звонок и поставив телефон на беззвучный режим. Пока она курила, побитых ребят погрузили в машины и повезли по травмопунктам. С ней осталось всего несколько человек, которые никуда не расходились: если Харли курила молча и не уходила, — значит, ей было, что сказать.

— Пиздец, пацаны, — произнесла она негромко, докурив сигарету и потушив её кроссовкой о землю. — Пока мы хернёй страдаем, наших какие-то бабы пиздят. Вам самим-то не стыдно?

— Да эта Лысая ёбнутая! — возмущённо сказал Хмурый. Он всегда чем-то возмущался, когда чувствовал себя виноватым. — Помнишь, она ещё летом Ванюху с пацанами из-за кота…

— Я помню, — жёстко сказала Харли, — но тогда её ещё не знали. Сейчас ведь знают — и какого хрена просто так на неё лезут?

— Так чё, мы вон в ДК её поймали — и чё? — справедливо заметил Миша Зайцев по прозвищу Мусор. — Её вон вообще машина какая-то увезла…

— Так и не узнали, что за машина?

— Белая «девятка», номеров никто из наших не видел, там дождь был.

— Блин, хреново… Что у неё за друганы такие, интересно.

Немного помолчав, Харли сказала:

— Пиздить её надо, пацаны. Очень сильно пиздить. На этот раз эта сучка извинениями не отделается.

— Что, опять людей собирать? — спросил Хмурый.

— Не, на этот раз обойдёмся нашими силами. Есть у меня одна мысля, только для этого нужно узнать, чья это была машина. И кто за ней присматривает.

— А потом что?

— Что-что… Отмудохать его как следует, чтобы не рыпался. Старикан, наверное, какой-нибудь.

— Наших вон Лысая пиздит, а ты хочешь… — неуверенно начал Мусор.

— А ты на Лысую всех не равняй, увалень! — резко прервала его Харли. — Помнишь, как Найдёнова после нас по частям собирали? Так должно быть с каждым, кто на нас выёбывается. Короче, нужно постараться узнать, с кем она вообще тусит. Если не получается добраться до неё прямым путём — будем добираться через её дружков.

Немного помолчав, Хмурый неуверенно произнёс:

— Слушай…

— Мм? — обернулась Харли.

— Я, короче, не уверен… Но вроде Димас Рубенцов с ней в одном классе учится. Помнишь, он ещё нам деньги задолжал…

— Аааа, этот… В одном классе, серьёзно? У тебя номера его не осталось?

— Не… У Серёги Карбышева должен быть.

«Почти дошла…»

В Пашкиной неприкрытой голове царила злая пустота. В наушниках ничего не играло: кто-то из Клоунов с кулака разнёс левую панель, так что та теперь безвольно болталась вместе с ободком на шее Лысой. В ушах стоял неясный шум, а голову саднило. Несколько раз Пашка останавливалась: казалось, её вот-вот вырвет, но обходилось. Радовало лишь то, что её никто не преследовал.

«Вообще ничего не помню… — думала она. — Сильно им досталось? Судя по тому, что я жива… Ох чёрт, и пальцы-то все в крови… Вот Хрыч увидит, подумает, я ещё и вампир, здоровски будет…»

Обрывки воспоминаний никак не желали складываться в единый паззл. Лысая помнила лишь то, что глаза её в какой-то момент заплыли кровавой пеленой… А в следующий миг она уже стояла над поверженными противниками, с руками в крови, с несколькими синяками по всему телу, с разбитыми наушниками да кровоточащей губой. Самое подлое, что на руках было сломано два или три ногтя — вот уж с чем ни один парень в жизни проблем после драки не испытывал. Пашка всерьёз пожалела, что они как-то сами собой отросли.

Двор был почти пустынным. Лысая ковыляла к своему подъезду, борясь с головной болью и желанием просто рухнуть на дорогу и никуда не идти. Когда она почти дошла, знакомый голос окликнул её:

— Паша?

Она пошарила по карманам, оборачиваясь. С ней поздоровался сидящий на скамье близ подъезда Палыч. Снова с какой-то книгой в руке, уже не с Вольтером. Где он только их находит? И почему она его не заметила, когда прошла мимо?

— Здрасьте… — ключи наконец нашлись и Лысая провела пластмассовым диском по панели. Домофон послушно запиликал.

— Что с тобой? — спросил Палыч. — Неужто подралась опять?

— Ага. Да это ничего! Я этих упырей ещё хлеще отмудохала, не переживай… — Пашке хотелось поскорее закончить этот разговор, только бездомный сказал ей:

— Постой, Павлена…

— Ну чего ещё?

Палыч тяжело вздохнул, будто бы собирался сказать что-то, что долго откладывал на потом. И сказал негромко:

— Ты же всё-таки девочка, Паша. Долго ещё драться-то будешь?

— А как по-другому, Палыч? — тихо спросила она. — Как по-другому-то, если лезут? Мне принца что ли ждать?

Бомж вздохнул.

— Не знаю, как по-другому, Пашенька. Знал бы — так сказал. Но пойми, что… Ну не для мордобоев ты Богом создана. Сама ведь это понимаешь…

Пашку кольнула обида. Кольнула насквозь, и остриё было длинным — устремилось слепо вперёд.

— А ты для чего создан был? Жить на улице, быть грязным, как свинья?

Лысая не хотела обижать Палыча, но слишком поздно поняла, что сказала ужасную вещь. Замолчала, поглядела твёрдо, будто бы ждала ответа. Она хотела уже уйти, развернулась, но вслед ей донеслось:

— Я, Паша, может и грязный, как свинья, но я всё-таки человек. А это главное.

«Философ, ёпт…» — зло подумала Лысая, захлопывая за собой дверь. Левый глаз слезился.

Родители были дома, но встретил её только обеспокоенный Ладан, тут же принявшийся скакать и стучать лапами по паркету. Потрепав его более-менее чистой рукой, Пашка сняла куртку и толстовку, скользнула в ванную, закрыв за собой дверь, и включила душ.

…Стоя под тугими горячими струями, она закрыла глаза, позволив тяжёлой и жгучей, словно скат, обиде накрыть её с головой. Розовая кровь стекала в водосток, сломанные ногти саднило, а пробитая невидимая брешь чуть ниже груди ныла, словно больная опухоль. Закусив больную губу, Пашка беззвучно заплакала.

Она не гордилась тем, что победила в драке, и не жалела побитых ею Клоунов. «Другого выхода просто не было» — думала она. И в голове звучали слова Палыча о том, что она не создана для такого. Не создана для того, чтобы драться, чтобы оставлять противников бездыханными, пальцы её должны держать не биту, а, разве что, руку любимого… «Для чего ж я тогда создана? — думала Лысая, обламывая повреждённый ноготь. — И почему тогда я делаю то, что не должна? И кем я вообще была создана? Богом? Да пошёл он куда подальше…»

«Я хотя бы остался человеком» — вспомнились ей слова Палыча, и стало ещё обиднее. Пашка ненавидела то, что показывало ей зеркало, висящее на шкафу в ванной. А если бы она не сбривала волосы, и не делала тату? Какой бы она сейчас была? Рыжей, кудрявой, возможно, даже симпатичной.

Кулак сам сжался, наплевав на поломанные ногти.

…симпатичной, но зачуханной, пугливой, излишне молчаливой и постоянно всего боящейся. Если людей кто-то там и создаёт для чего-то определённого, то какими они станут в итоге, за них решает всё равно окружение. Естественный отбор, ничего не поделаешь. Приходится отращивать шипы, чтобы не быть слабым. А быть слабым — значит, надеяться на кого-то ещё. А на кого ей было надеяться?

Либо искать того, за кем прятаться, либо быть тем, за кем прячутся. И Лысая для себя всегда выбирала второе — но защищать, кроме самой себя, ей было некого.

— Я не могу, — прошептала она бессильно, чувствуя, как предательски мокнут и горячеют от обиды веки. — Я не могу больше…

На стиральной машине близ ванны лежал зачем-то неуклюжий строительный нож. Короткий, его использовали, чтобы разрезать обои. Взяв его в правую руку, Пашка подставила левую. Раздумывала, как именно ей это сделать: она никогда толком не пробовала разрезать вены, просто изредка слышала, что так самоубивались. Не с крыши же прыгать в такой собачий холод…

«Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа…» — пронеслось в голове, и на секунду даже горько стало, насколько сильно Маяковский ошибался. Будь то канцелярский нож, или заточка в руках гопника — лезвия ножей всегда были над людьми властны, как бы кто на них не смотрел.

Телефон в джинсах завибрировал, когда Пашка уже приготовилась отпустить руку. Нож глухо звякнул о дно ванны, когда она выскочила, вытащив телефон из кармана. Поклялась себе: если это какой-нибудь «Билайн» снова клянчит деньги, то она сделает с телефоном что-нибудь ужасное. Но нет, это не было системным сообщением — писала Лизок.

«Я нашла работу. Сказала родителям. Позвони.»

Секунду спустя Пашка уже жалела о том, чего чуть не совершила. На душе стало ещё гаже, чем было. Она выключила душ, по-быстрому оделась в сухую футболку и, пока родители не видели, скользнула в комнату, закрывшись. Ладан, не успевший проскочить, тут же заскрёбся в дверь — соскучился, видимо, за день.

Нельзя ей ещё умирать. Рано. Без неё Лизок совсем загнётся. Да и после всего, что она ей сказала тогда на крыше, как ей вообще могло прийти в голову резать вены?!

Одевшись в домашнее, Пашка наконец впустила Ладана, который, забежав в комнату, тут же устремился к своему любимому потрёпанному медведю, служившему единственным утешением его собачьего либидо. Укоризненно покачав головой, Лысая отвернулась и позвонила Лизке.

— Ну так что за работа?.. — спросила она, переждав стандартные две секунды тишины.

3.

— В общем, в магазе одном флаеры раздавать. Двести рублей в час…

— Ты точно справишься? — усомнилась Пашка. Перспектива для беременной Лизки по несколько часов стоять на ногах была явно не лучшей затеей.

— Надеюсь, там хоть посидеть дадут. Но вроде ничего сложного...

— И сколько так работать придётся?

— Долго. Я посмотрела… У нас самый дешёвый аборт в городе двадцатку стоит. И то я как-то…

— А родители, кстати, как отреагировали? — вспомнила Пашка.

— На что?

— Ну, ты написала, что рассказала им…

— Рассказала, что нашла работу. А про это… — Лизок тяжело вздохнула. — Нет конечно. Паша, я не могу. Папа меня прикончит. А мама, она же… Она верующая очень, а православные к абортам очень строго относятся. Я вообще боюсь, как бы с ней не случилось чего…

— Понятно…

— Слушай, вот какое ещё дело. Мне недавно Олег Павлович звонил…

«И чего ему неймётся?!»

— И что, на свидание звал? Если да, то шли его ко всем херам…

— Нет, он про тебя спрашивал. Просит, чтобы я скинула ему твой номер.

— Так у него же есть… — сказала Пашка, задумавшись. — Так, стоп, для чего ему опять мой номер?!

— Если бы был, он бы позвонил тебе тогда, на концерте. Ну, мне так кажется.

«У него точно был мой номер. В тот раз у Лизки в квартире он сам меня набрал… И вряд ли даже теперь удалил его с телефона, засранец».

— Ладно, если будет доставать — можешь дать, — произнесла она угрюмо, и тут же поправилась: — Номер, в смысле.

— Чего?! — не поняла Лизок.

— Номер, говорю, можешь дать, если докопается. Пусть хотя бы мне говорит, что хочет, а к тебе не лезет…

— Па-аш, а он тебе не нравится случаем?

— С чего бы это?! — изумилась Пашка настолько, что аж подскочила с кровати, на которую только села.

— Ну у вас какие-то шуры-муры свои, он за тебя так переживал, что даже на машине пригнал за тобой… Как прынц прямо! — Лиза хихикнула. — Только не на коне, а на белой девятке… Да и ты…

— А я-то что?!

— Ну как «что», ты так на него постоянно злишься, что сразу понятно, что ты к нему неровно дышишь…

Когда надо, Лиза Савичева была просто невероятно прозорлива и дальновидна — настолько, что ей всерьёз хотелось врезать. Лысая, конечно, подавляла в себе это желание, но всё же в некоторые моменты сдерживать его было особенно трудно.

— Значит так, Лизонька! — не сдержалась Лысая. — Кончай попусту ботву молоть, если этот хмырь хоть раз попробует подкатить яйца к тебе или ко мне, я их ему к хуям отшибу, ясно? Он просто грёбанный хитрожопый мудила без грамма совести! Всё, что он делает, он делает не просто так, поэтому ты с ним тоже держи ухо востро. Доверять этому гаду нельзя!

— Ой ладно-ладно, расшумелась… А ты, кстати, если что, подумай сама, Павлена Истомина — звучит ведь, а?

До Пашки даже не сразу дошла суть её насмешки, а когда она поняла, то в сердцах скинула трубку и отбросила телефон на кровать.

— Шла б ты нахуй, Лизонька…

Телефон опять завибрировал. Подумав, что это снова Лиза, Лысая схватила мобильник и бухнулась спиной на кровать, не глядя отвечая на звонок:

— Ну чё тебе ещё, а?

— Здаров, Лысая.

Она напряглась практически инстинктивно: слишком много было в последнее время недоброжелателей, кто так её звал. Только спустя несколько напряжённых мгновений она поняла: это был всего лишь Сумчик, чьего голоса она уже давненько не слышала.

Ещё при живом Кире он не отличался болтливостью. Надо думать, после смерти своего лучшего кореша он и вовсе неделями не произносил ни слова.

— Привет, Сумчик… Что-то хотел?

— Да-а, вот… Ты как вообще?

— Нормально вроде. В школу хожу, башка лысая, руки-ноги по бокам.

Сумчик сдержанно посмеялся.

— Ты что-то хотел?

— Спросить. Чё у тебя с Клоунами за дела такие?

— В смысле?..

— В карамысле! Мне Серёга звонил только что, говорит, Клоуны тебя ищут.

То ли проворный сквозняк где-то в окне нашёл щель, то ли Пашке действительно стало холодно с этих слов. «А чего ты ещё ожидала? — сказал ей внутренний голос. — Что тебя в покое оставят?».

— Ну вообще… — она потёрла переносицу. — Короче, это из-за Кира, если вкратце.

— А если не вкратце? Кира-то Вольный грохнул, а ты им нахера?

То, с каким спокойствием Сумчик сказал об этом, неприятно царапнуло Пашку, но та ничего не сказала.

— Долгая история, Сумчик. А про Клоунов я знаю, они на меня зубы точат. Главное, чтобы Серёга им мой адрес не сказал…

— Серёга передаёт, что он могила, но чтобы ты к нему ни ногой. У него, мол, большие деньги из-за тебя сорваться могут.

— Ну зашибись… То, что меня покалечить могут, его не волнует, а что…

— Да он правильно делает! — сказал Сумчик на удивление громко. И Лысая подумала, что, возможно, ошиблась — и что после смерти Кирилла Останцева у Сумчика наконец прорезался голос.

— Правильно он делает! — повторил Сумчик зачем-то. — Что Кир башкой не соображал, что ты теперь на рожон лезешь… Короче, на меня не рассчитывай, о’кей? Я, если что, тебя вообще знать не знаю, ясно?!

На какое-то время у Пашки пропал дар речи.

— Сумчик… Ты чего?

— А ничего! Мне ваши проблемы не нужны! Сдавать я тебя никому не сдам, но учти, из говна тебя вытаскивать не стану. Башкой не думаешь — сама разбирайся…

— А что Простынь в Клоунах, ты знаешь?! — вспылила Пашка. — Что он ссаная крыса, и что из-за него на меня наехали! Ты знаешь это?!

— Да мне насрать на Простыня! Я, бля, даже имени его не знаю, похер мне на него, ясно?! — и Сумчик бросил трубку.

Где-то за стеной слышался телевизор — родители смотрели то ли новости, то ли боевик, не разберёшь. За окном темнело.

Лёжа без света, Пашка отстранённо смотрела в потолок собственной комнаты. Пальцы до сих пор сжимали телефон, нагревшийся от разговоров.

Простынь. Сумчик. Харли. Даже грёбаный Патрушев. У каждого из них своя правда. Свои птицы в голове. Каждый из них чем-то дорожит и что-то бережёт. И, возможно, даже чем-то жертвует. Так почему, чёрт возьми, так ужасающе обидно и больно от всего, что они творят?!

Медленно закипающая злость внутри неё, словно длинное копьё, выбирала самые разные цели. Грёбаный Кир. Грёбаный Простынь. Грёбаный Сумчик. Грёбаная школа. Грёбаные одноклассники. Грёбаный Патрушев. Грёбаная Лизок, грёбаная, чтоб их всех… Сжатые в кулак пальцы снова отозвались болью: обрывки ногтей давали о себе знать. Лысая чувствовала, что что-то идёт не так, но уже не могла остановить сама себя: ярость внутри неё не бушевала, но закипала, как вода в кастрюле, и поднималась вверх, требуя выхода…

«Успокойся. Успокойся. Успокойся» — говорила она себе, чувствуя, как наливается тяжёлой болью татуировка. Злоба не желала утихать, и от неё всему телу становилось жарко. Хотелось кого-нибудь ударить. Настолько сильно, насколько возможно. До крови. Чтобы кости сломать. Разбить всё лицо в мясо.

— Спасите, — прошептала она, чувствуя, как ненависть ко всем пробирает её до костей. — Кто-нибудь.

Она нашла в телефоне какой-то старый вызов — сама не понимала, как именно, и не вполне помнила, чей он, ведь номер был не подписан. Позвонила и, кажется, даже сама не очень удивилась, когда в трубке послышался голос Истомина.

— Неожиданно.

Мысли спутались ещё сильнее. Лысая металась, будто в горячке, между двумя состояниями: чувствовала в себе дикую, закипающую ярость ко всему живому, сжигающую её дотла, и вместе с тем — осознание того, что ярость эта не есть лучший выход. Желание избежать её, желание сделать так, чтобы она никому не навредила. Но что мог ей сказать Истомин?

— Слушай, мне… Мне реально дерьмово. Я… Я не знаю даже, что происходит, просто помоги мне, — с каждым произнесённым словом Пашка всё больше ненавидела себя, но ничего не могла поделать. Что-то подсказывало ей: Истомин — единственный выход.

Но выход из чего?

— Хорошо. Я тебя внимательно слушаю.

— Я не знаю, что со мной. Мне кажется, я могу сейчас кому-то очень, очень сильно уебать. Я очень этого хочу. Настолько, что меня изнутри распирает.

— Тебе стоит отвлечься.

— Как я, блять, могу отвлечься, если это дерьмо…

— Тебе стоит постараться. Тут два варианта, ясно? Если ты не хочешь давать злости выхода, значит — отвлекись, успокой её на время. Она возникнет в другой раз, но тогда ты уже будешь готова.

— А второй вариант, значит…

— Тот, которого ты не хочешь. На ком-нибудь её выместить.

Лысая тяжело вздохнула.

— Значит так, — сказал Истомин после короткой паузы, — я минут через двадцать освобожусь, и сейчас, в общем, не занят. Я заеду за тобой минут через сорок. Отказы не принимаются, потому что раз ты мне позвонила — значит, что-то серьёзное.

Пашка не знала, хочет она или нет, чтобы Истомин заехал, что-то внутри неё склонялось к первому варианту, но гордость и самолюбие всё же не желали сдавать позиции и отступать просто так.

— Ты что, маньяк какой-то? — попыталась она пошутить. — Заезжать-то нахера…

— Прогуляешься перед сном. Воздухом подышать полезно.

— Узнают, Олег Палыч, что вы учениц по ночам катаете, да попрут с работы…

— Насчёт этого можешь не переживать. Всё, я выключаюсь.

…Глядя на свет фонарей за окном, Пашка почувствовала, что от Истомина ей просто так уже не отделаться. И дело было не в нём самом, а в ней. С того далёкого майского денька, когда он чуть не сбил её, прошло уже немало времени, и за эти месяцы Истомин не то чтобы стал ей намного ближе, но словно вселил в Пашку уверенность в том, что за неё есть кому переживать. Он спас её от Клоунов, хотя вполне мог подумать, что это, мол, детские разборки, ничего серьёзного. Его снисходительные насмешки почти никогда не подразумевали ничего враждебного, а за стёклами очков иногда мелькало что-то настоящее. Сочувствие. Уважение. Лысая пропустила тот единственный момент, когда Истомин крепко вписался в её мир, но уходить оттуда он не собирался.

Она не считала его другом, но больше не считала и врагом, и тем более — кем-то совершенно посторонним и равнодушным. Истомин был кем-то вроде друга, но что-то мешало Пашке сказать ему это открыто. Может быть, дело в разнице в возрасте? Может быть, в том, что они больше ссорились, чем нормально говорили друг с другом? Может быть, вообще в его наглом поведении по отношению к ней?

Она постепенно погрузилась в сон, и снилось ей…

4.

Когда Истомин подъехал, квартиру пришлось покидать, как ниндзя: тихо, не издавая ни звука, не разбудив родителей и даже чуткого Ладана не потревожив. Лысая справилась. Надела куртку, до сих пор кое-где от крови не отмытую, на автомате проверила наушники и пожалела об их утрате, а затем тихонько выскользнула за дверь квартиры. Помучилась, как можно более аккуратно и бесшумно поворачивая ключ в замке. Ночной воздух был тих и спокоен.

— Ну рассказывай. Что стряслось?

Машина неспешно ехала по проспекту, не останавливаясь на светофорах: час ночи, дороги были почти пусты.

— Да я и сама не знаю, — произнесла Пашка негромко, глядя перед собой пустым взглядом. — Просто в один момент я так сильно разозлилась, что… Что мне стало плохо. Подумала: сейчас точно кому-нибудь врежу.

— А что, раньше тебя это не беспокоило? — удивился Истомин.

— Не. Раньше никогда такого не было. Чтобы прям… на пустом месте почти.

— В том и дело, что на пустом месте не бывает. Что-то ведь должно было привести к твоей вспышке.

— Ну знаешь, когда тебе друган твой звонит и говорит, мол, «шла б ты нахер, я твой зад прикрывать больше не стану» — это не очень радует.

Истомин понимающе помолчал, а затем решил будто бы сменить тему. Спросил:

— А что ты вообще делала после школы?

— Меня в анти-кафе потащили.

— Ммм, эти пятна крови на твоей куртке говорят о том, что ты сопротивлялась.

Неизвестно, с чего бы вдруг — но Пашку вдруг разобрало на смех, и она вслух захохотала над совсем несмешной остротой Истомина. Ухмыльнувшись, засмеялся и сам водитель. Именно так эти двое впервые услышали смех друг друга.

— На самом деле, — сказала Лысая, отсмеявшись, — мне там действительно не понравилось. Хоть это и не оттуда.

— А что там было?

— Да фигня всякая. Собрались ребятки, да начали на гитаре по очереди тренькать. А потом как-то вышло, что меня спеть попросили. Я начала и… мне в один момент так паршиво стало.

Пашка говорила, говорила, понимая, что выдаёт сокровенное, но остановиться уже не могла: накипело.

— И гитара-то была стрёмная, но я песни ненавижу обрывать на половине, это… Ну неуважительно как-то, что ли. А эти упыри все смотрят на меня, как на что-то охерительное, а как закончила — ещё и захлопали, идиоты… Я и не выдержала. Сказала им всё, что о них думаю, и куда им нужно идти, да свалила оттуда.

Она перевела дух, откинувшись на сиденье.

— А потом… меня на улице машина подкараулила. Оттуда чуваки с битами выходят, спрашивают, мол, я ли Лысая. Я говорю, что я. Вот так и вышел у нас с ними… «конфлыкт».

Почему-то захотелось закурить. Но спрашивать Истомина, можно ли, не стала, решив, что дотерпит до дома.

— И ты хочешь сказать, что это их кровь?

— Может, и моя, на самом деле. Хрен его знает. Я вообще не помню, как всё случилось. Знаешь, как будто… Как будто пьяная была. Хотя выпила-то всего одну банку…

— Ай-ай-ай, — ухмыльнулся Истомин. — И как тебе только продали…

— Как и всем, — отмахнулась Пашка. — Им же плевать, главное, чтобы мы платили. И вообще, пиво не самое плохое. В моём возрасте некоторые вообще герычем балуются.

— Ты-то, надеюсь, не из этих?

— А если бы была из этих, то что?

Истомин почесал нос, немного сбавляя скорость.

— Ничего. Я бы сказал, что тебе не стоит.

— Слушай, скажи уже, — попросила Пашка, — почему ты обо мне так заботишься? Типа, спасибо тебе за тот раз, я до сих пор благодарна, базару ноль, но… Признаться честно, странные у нас с тобой отношения.

Истомин ответил, пораздумав:

— Сейчас будет несколько «голливудская» фраза. Знаешь, Паша, ты немного напоминаешь мне мою сестру.

Сестру Истомина звали Настей.

Они с ней хоть и были от разных родителей, но очень между собой сходились внешне. Оба были тонконогие, улыбчивые, веснушчатые — и рыжие! По крайней мере, в детстве. Постоянно дрались. И Настя побеждала во многих их драках, потому что Олег был слабее неё.

Родители отдали Настю с Олегом в один садик, а затем — в одну школу. Так брат с сестрой Истомины, попадая в один коллектив, принимались делить между собой место под солнцем, и таким образом разница между ними постепенно достигла пика. Он выигрывал в учёбе: зарабатывал высокие оценки, ездил на олимпиады, снискал расположение учителей. Она же выигрывала в популярности: в детском саду — постоянно пакостила, капризничала и доводила воспитателей до белого каления, в школе грубила учителям, ходила в неподобающей одежде. В старших классах ещё и постоянно дралась, особенно с парнями. Многие после школы вспоминали её фамилию с непроизвольной дрожью. И как ни странно, всё это собрало вокруг Насти Истоминой компанию восхищающихся ею сторонников.

— Она была очень харизматичным лидером, — усмехнулся Истомин.

— Так, подожди, — остановила его Лысая.— Ты рыжим был?! Серьёзно? Но сейчас ведь ты…

— Ну да, немного странно вышло: с возрастом волосы потемнели, так что это стало почти незаметно. А вот в школе, особенно в начальных классах — там был ад. Я был рыжим, как китайский флаг. Как и моя сестрёнка, но ей почему-то все прощали. Наверное, ко мне было больше внимания, потому что я тот ещё заучка.

— Мне ли этого не знать.

— Кстати, а какой у тебя природный цвет?

— А никакой, — Пашка прямо посмотрела на Истомина. — Я родилась лысой.

Спустя несколько секунд безмолвных гляделок она не выдержала, рассмеявшись:

— Да пизжу, не переживай! За дорогой следи лучше… Я тоже была рыжей. Ещё и кудрявой. Дико бесило, но сделать ничего не могла. Побрилась на «ежа» — так из Рыжей стала Бритой. В то время как раз один знакомый меня драться научил, да подкачалась я слегка. Вот уж я этого мудака Рубенцова отмутузила, ты бы видел. Но не помогло, погоняло приелось. Пришлось бриться налысо.

— Немного нелогично, — сказал Истомин, искоса взглянув на неё. — Ты ведь должна была знать, какая кличка обязательно последует за этим.

— Ага. И я подумала, что мне плевать. И всех, кто пробовал шутки шутить, я била. Вот веселуха была! К директору водили, родителей вызывали… А в этом году я ещё и татуху набила. Видел бы ты все эти безумные взгляды… Так, а где, кстати, сейчас твоя сестра?

Немного помолчав, Истомин будто бы наобум крутанул руль — и машина свернула в сторону небольшого скверика.

— В общем… Тогда был конец девяностых и начало нулевых, и в школах, чтобы ты понимала, творился тот ещё беспредел, хоть его всеми силами и старались поддерживать. Вышло так, что Настя связалась с не очень хорошей компанией, где подсела на героин. Я пытался её отговаривать, несколько раз даже ходил в ту компанию и просил, чтобы от неё отстали, но куда там. Мы поступили в разные вузы и виделись с ней всё реже. Знаешь, когда не можешь ничем помочь родному человеку, остаётся только глушить в себе это желание, делать вид, что тебе на самом деле всё равно. Я так и делал, старался не встречаться с Настей, начал жить отдельно и, вроде как, жизнь даже налаживалась, пока я в один день не узнал, что Настю нашли мёртвой на берегу реки.

— Передоз что ли? — тихо спросила Пашка.

— Да нет, как раз наоборот. Сказали, в момент смерти у неё была ломка. Сердце остановилось. Помочь никто не смог — рядом никого не было.

— А родители? Они же ведь наверняка знали, что она торчит…

— А что они могли сделать? Таскали её по диспансерам да по врачам, вот только не больно это, видимо, помогло.

Они помолчали.

Огни фонарей медленно проплывали мимо них, бросая косые оранжевые линии в салон «девятки».

— Ну я-то не принимаю ничего, — заговорила Пашка спустя какое-то время. — С чего это вдруг я стала на неё похожа?

— Немного совсем. Дело в том, что у вас схожие симптомы, и Настя, чтобы не быть сильно рыжей, побрилась, как ты говоришь, «до ежа». Красоты со временем в ней, сама понимаешь, поубавилось. Но волосы она так и не отрастила. Да и даже кроме этого: она постоянно тусовалась с парнями, постоянно отгораживалась ото всех кулаками и матом. А глаза у неё в такие моменты были злые — ты бы видела. Злые, но всё равно красивые. Я ещё в тот раз, когда тебя чуть с котом на руках не сбил, подумал, что вы очень похожи. Настя, правда, кошек особо никогда не любила.

— Ага, и увидев, как мы похожи, решил мне отомстить и кинул на лопатки. Между прочим, было довольно больно.

— За тот раз извини, погорячился. Старшие классы и четыре года вуза, а потом ещё и год в армии дали мне неплохой урок: нужно стараться дать отпор, когда на тебя лезут, если не хочешь, чтобы лезли в дальнейшем. Это не всегда помогало, но чаще всего… Слушай, ты не против музыки? А то чего мы, как лошары, без неё ночами катаемся…

Лысая засмеялась над его выражением «как лошары», но сказала, что не против.

Истомин немного поковырялся в магнитоле, нажимая на кнопки. После небольших помех в тишине певец несколько раз ударил по струнам. Заиграла неторопливая, но будто бы напряжённая песня. Пашка живо представила себе, как кто-то тихим и спокойным голосом рассказывает о том, что вскоре произойдёт что-то страшное. Но звучало это всё равно здорово.

But he’s coming for you, yeah, he’s coming for you

All the other kids with the pumped up kicks

You’d better run, better run, outrun my gun

All the other kids with the pumped up kicks

You’d better run, better run, faster than my bullet…