Магия жизни (джен)

Дом наполнили гости, музыка, веселье, и он не магически, но ожил. Бруно робко теснился у стен, то и дело таща со стола закуски, а только руки освобождались, что-нибудь вкусное вручала заботливая Джульетта. Никак не унималось желание есть почаще и поразнообразнее — годы скудного питания не прошли без следа. Наверно, теперь, когда строительство окончено, он располнеет. И крыс откормит.

Жители Энканто к Бруно относились вежливо. В начале, на закладывании фундамента дома, он чувствовал, что без наставлений матери тут не обошлось, но теперь знал: к нему начали проникаться искренней симпатией, хоть всё ещё и считали эксцентричным. Некоторым из молодёжи и детей, не знавших или не помнивших, что он нагонял жуть на селян, эта его чудаковатость полюбилась. То и дело праздничным вечером кто-нибудь из малышей тянул его за полы руаны и просил покатать на плечах, надев на голову ведро. Он вспоминал, как иногда раньше катал племянников, и с удовольствием и кряхтением — когда на него норовили забраться сразу несколько детишек — выполнял просьбы.

Спустя часы радостная суматоха новоселья сходила на нет. Расходились жители селения, к этому дню уже начинающие входить в новый ритм жизни — без всесторонней магической помощи семейства Мадригаль. Им тоже приходилось нелегко, и то и дело проскальзывало в разговорах «эх, раньше и то, и это решили бы на раз-два». В такие моменты и Бруно видел то, что заметила Мирабель, — родственники как-то даже извиняющеся кивали и уходили от темы.

Последний гость — Мариано — наконец распрощался с Долорес, и в родовом гнезде осталась только когда-то бывшая волшебной семья Мадригаль. Предстояла уборка без помощи услужливой Каситы и жизнь — без Даров. Им всем уже стало ясно: за магическими заморочками, что занимали головы вот уже нескольких поколений, лежит ворох нетронутых семейных проблем. Пришло время их разгребать.

Многое, конечно, было связано с Бруно. Он извинялся и чаще — принимал извинения. Старался взглянуть на происходящее со стороны родных. Альме приходилось тяжко: надобность в матриархе изжила себя, и она не находила себе места. Держать в ежовых рукавицах всю семью уже не было ни возможности, ни желания, но властность характера никуда не девалась. В Энканто, конечно, всё ещё уважали её мнение, но она не хотела просто перевести фокус авторитарности на общину — ни к чему полезному это бы не привело. Она старалась расслабиться и не решать за других; часто бывала у Бруно, слушая его переживания или молча обнимая.

Он видел, как маялись сёстры: полвека жизненное предназначение было для каждой ясно, а теперь приходилось заново искать себя. Джульетта не потеряла любовь к готовке и занималась травничеством, всё ещё желающая помогать людям исцеляться — но теперь долгим путём. Пепа больше не могла, настроившись на нужный лад, спасти посевы от засухи или отогнать ураган, и много времени проводила с Антонио — любил он лезть к опасным зверям. Они не упускали возможности поделиться с Бруно чем-нибудь интересным: новым рецептом или хвостатым другом Антонио, а иногда, внезапно вспоминая, рассказывали что-нибудь, что произошло, когда он скрывался в стенах. Они теперь нередко собирались втроём, и Бруно чаще молчал, но с удовольствием слушал щебетание сестёр и жевал арепы.

Отношения с племянниками, перебарывающими свои зыбкие воспоминания о нём, приходилось практически заново, ну а с Антонио — буквально. Хотя, пожалуй, с последним было проще всего — мальчуган отнёсся к нему крайне добродушно и даже как-то покровительственно. Камило, кажется, чувствовал и некоторое разочарование, и облегчение, видя, каким безобидным был дядя по сравнению с образом, им построенным, за который теперь было стыдно. Луиза, в детстве боявшаяся, что дядя Бруно предскажет, что она сделает ошибку, и оттого его избегавшая, с удивлением обнаружила, что он странно и смешно шутит. Жалея, что никогда не каталась у него на спине, теперь она временами сама катала его, крепко держащегося и с опаской посматривающего на пол. Изабелла, единственная, кто избежал безрадостных пророчеств, была мягка, иногда в шутку протягивая ему свою ладонь, чтобы Бруно снова нагадал ей счастья. Тот вытаскивал из пальцев колючки кактуса и предсказывал, что в перчатках будет намного лучше. С Долорес было… как-то странно, неловко, что ли. Он не стал выяснять, почему она о нём так и не рассказала, — Бруно не знал, к лучшему ли было её молчание. Она в какой-то мере понимала его лучше других племянников и по секрету призналась, что рада была бы продолжению придуманных им теленовелл. Бруно пока не решался на это.

Мирабель, замечая иногда, как он утомляется от переизбытка общения, уводила его к себе, сама занималась шитьём, в том числе и пончо для него, а от дяди ничего не ожидала. Временами они обсуждали, как же похожи их судьбы в этой семье, но беседы эти навевали печаль, так что не затягивались. С племянницей можно было просто помолчать, подумать о том, как всем им нужно учиться понимать друг друга, причём даже тем, кто не исчезал на десять лет.

По вечерам он с удовольствием возвращался в свою комнату. В новой башенке было уютно и — по сравнению с магической громадой, стоящей здесь в прошлом, — тесно. Бруно был доволен. Пока никому он не решался выразить свою безграничную радость от осознания того, что свеча чудес погасла и заново не разгорелась. Он коснулся стены. Остаться без Каситы, конечно, было тоскливо, но, как бы жестоко не звучало, он переживёт это. Бруно не чувствовал такой внутренней идиллии уже слишком долго. Наконец он сможет примириться с самим собой.

Ему, как и всем Мадригаль, многое предстояло переосмыслить и заново влиться в жизнь Энканто. Будет непросто, но его поддерживало понимание: он любит свою семью, а она любит его.