Madre Tierra (джен)

Dance, child, dance,

Dance, child, dance,

Night-time is waiting, dreamtimes are fraying,

So dance, my child.

© Abney Park

— Санчо! — звонко зовёт Антонио, свистя через щербину выпавшего молочного зуба. — Подгони овец, Санчо!

Не смахивает ли это на насмешку, думает Педро: Бруно так и не завёл жену и детей, — ни для кого не секрет, что в молодости он обошёл треть девчонок в посёлке, но ни одна не вышла замуж беременной, — а дочери растят только шестерых, и Альма ворчит на Бруно за его раскованность: ох, глядишь, внуки за дядей повторят, не нужно никакого прорицания, — если, конечно, не женятся на какой-нибудь вдове. Своих не будет, так будут другие — обычные, солнцем поцелованные.

Впрочем, мальчишек в семье только двое: Камило и Антонио. Камило — подросток, внешне похожий чуть-чуть на мать и чуть-чуть на отца, но статью — весь в дядю, а Антонио — право, это имя всё ещё тяжело для маленького Тонито, — на своё бесплодие пока что плевать. По-овечьи курчавый Тонито зевает и сидит под боком племенного барана: баран может насадить пастушка на любой из своих рогов, но Тонито, нахмурясь, хватает его за уши, упирается лбом в лоб и утробно мэкает, и баран тут же перестаёт лягаться.

— Ну-ка, Чичаррон, будь добрым созданием божьим. Не дерись, Чичаррон.

С тех пор, как Антонио исполнилось пять, его не жалит ни одна пчела.

«Вашего отрока стоило бы окрестить Элиасом, сеньора Хосефа», — твердит лысый священник, почтительно кланяясь матери: церковь в поселении никогда не пустовала, даром что клан не приходит на воскресные службы, — всякий раз нет то одного, то двоих, то половины. «Геена огненная пожрёт тех, кто грешен ересью!», — обвиняюще показывает перстом другой священник, похожий на того, который когда-то приходил в родные места Педро, но Педро читал библию и знает, что Христос не проклинает тех, кто доит соседскую корову, врубив в пень топор, а в полнолуние пляшет у костра. Всякое дитя нужно любить, даже если оно вот такое.

— Лоло, — громко интересуется Антонио у сестры, с интересом пялясь на живот соседки под платьем и передником: уж кому-кому, если не Антонио, знать, как детёныши делаются, — а у тебя тоже потом будут дети?

— Ну, для этого муж нужен!

Тихоня Долорес лукавит, конечно: ей ли не помнить о мамином зелье, которое несколько раз пила Исабелла? — но в лице не меняется, и глаза у неё по-прежнему невинные, скорбно-круглые, как у лягушки.

— Когда у тебя будет дочка, назови Катриной, — тычет Антонио в живот Долорес. — Хочу, чтоб была девочка.

— Девочкам тяжко живётся, пожалей её, — хмурится Долорес.

— И мальчикам тоже, Лоло.

— Тебе старших сестёр мало?

— Хочу маленькую!

— Так это ж не сестра будет, глупый.

Антонио искренне удивляется и разевает рот, но его трудно в этом попрекнуть: для Альмы что дочери, что внуки, что зять Феликс с его расписной гитарой, всё одно — дети.

Вот только Антонио уже пять, — и он единственный, кто до сих пор не крещён.

* * *

Долорес — вторая среди младших детей Альмы, и старшая — у Хосефы, Пепы по-домашнему, но и она когда-то была малышкой Лоло: малышка Лоло ходит за дядей Бруно с влюблённо-довольным видом и дарит ему полевые цветочки, а однажды требует «погадать».

Бруно грозит ей пятью детьми, сделав страшные глаза, и недоверчивая Лоло, икнув, дует щёки, — ей идёт четвёртое лето, но она уже не верит ни в бога, ни в чёрта.

— И ещё твой муж будет налево гулять, — добавляет Бруно, прижав палец к носу.

— У-у, — возмущается Долорес.

— И обещан будет другой.

— Много мороки! Лучше я с тобой замужусь.

— Лоло, окстись! — рявкает Пепа, взваливая на голову корзину с бельём и щурится, глядя, как над патио собираются тучи. — Не меняй шило на мыло!

— Но дядя хороший, — опять дуется Долорес.

— Сходи и у Консепсьон спроси, какой он верный! Эй, ты с ней сколько гулял, неделю или две?

Долорес хлопает своими карими лягушачьими глазами, а потом всё равно хохочет, — редкость несказанная: там, где мать кричит, Долорес кошкой мурлычет.

— Но ты же меня любишь, дядя?

— Очень-очень, моя лягушка. Больше всех на свете, — соглашается Бруно и, сев на корточки, целует её в лоб. — Вырастешь — будешь краше Марии Гваделупской.

Хорошо, если Долорес будет смеяться так до седых волос, и как хорошо было бы, чтобы Бруно не разглядел её будущее по-толковому, — то будущее, где красавица Долорес мается, рожая дочь, и её милое личико становится бледнее, чем веснушчатое лицо Пепы, а постаревшая разом на десяток лет Пепа дрожит, вцепившись в косу, и визгливый женский вой, мочаля посевы, бьёт градом по черепичной кладке, — но ни матери, ни сестре Бруно об этом так и не рассказал.

Ох, как же хочется, чтобы Бруно хоть иногда ошибался.