Червоточина (джен)

— Нет. Нет. Нет-нет-нет.

Вуди повторяет завязшее в зубах «нет», всё пытаясь осознать увиденное, — и никак не может вспомнить ни одного слова больше; Вуди мечется по крыльцу и хватает, но тут же роняет прекрасный топор, недавно отточенный наново: какая теперь-то, в самом деле, разница?

— Нет, нет. О, Господи.

Может, это просто опять плохой сон, — из тех, что начали сниться во время войны, пусть она и где-то далеко, не под Торонто, лишь на радио. Такое не может случиться по-настоящему, твердит себе Вуди, а Люси пялится в притолоку мёртво и невидяще, уже не моргая, и её белая рубашка становится мокрой и тёмной.

Вуди пробует кое-как вдохнуть в неё жизнь, вытекшую через разорванное горло, — давит на рёбра, дует в губы, припоминая всё то, чему когда-то учился у вечно пьяного доктора Купера — по дружбе, по соседству. У Купера детей не было никогда, а у рыжих Стенгеров их целых шесть, и все любопытны, вот только из шести выжило лишь трое — он, Вуди, и две сестры, ещё до войны затерявшиеся замужем где-то на севере.

Люси не похожа на его сестёр, — вечно весёлая, болтливая, любимица всех мужчин на десять миль вокруг, и, кажется, она никогда не ревела. Даже когда пальцы об сковороду обжигала — и то смеялась.

— Сделайте уже деревянную ручку, месье Стенгер! У вашей жены-то покамест ручки не деревянные!

А теперь — молчит, и никогда уже не рассмеётся, — даже так, будто неумеючи хочет разрыдаться. Семьи у Люси нет, только тётка, да и та — в Онтарио, со своими детьми, ни на одно рождественское письмо ответа не написала, и подруг близких тоже нет. Вуди, помнится, всегда этому удивлялся, а Люси лишь пожимала плечами:

— Какие ещё подружки у женщины, если на неё смотрят все чужие мужья?

— Ты красивая. Пускай смотрят.

— И что, ты не ревнуешь?

— Загуляешь — убью, — шутит Вуди, и Люси смеётся звонче кларнета из таверны Нэнси.

Впрочем, Люси бы и загулять могла, и по душе в грязных сапогах пройтись, и плюнуть туда же, а потом — убежать: Вуди всё прощает, всё до последней щепки, потому что Люси, щедрая душа, позволяет себя любить, а большего и не нужно. Может, и гуляла, пока он на вырубку ездил, лес сплавлять; Люси лишнего не рассказывала, Вуди лишнего не спрашивал. Меньше знаешь — крепче будешь спать, а уж сон-то для Вуди — первейшее дело, не то опять заснёшь под утро и будешь бродить по лесу, оборотившись в огромного зверя навроде бобра. Глупые сны, — кто ж видал таких оборотней?

— Я бобров люблю, — говорит Люси, — они славные. Даже когда толстые.

Вуди всё чаще мечется в звериной шкуре, когда ему переваливает за сорок, а в погребе начинает гостить домашнее пойло, и Люси ещё смеётся, но порой по-другому — будто хочет взвыть лисой, и бьёт кочергой банки. Однажды Вуди просыпается на рассвете, и с самого порога до кухни полосой тянется чёрный след, а дверь с сорванным замком — резная, из лучшего дуба, несколько дней с рубанком и долотом возился, — исцарапана звериными когтями.

— В лесу завёлся зверь, — уверенно говорит Вуди, боясь заснуть снова, и смазывает старую двустволку. — Ты, главное, дверь запирай получше. А я пристрелю.

— Не надо стрелять. Правда, не надо. Он большой, но не страшнее волка.

— Ты видела?

— Видела, — вздёргивает Люси подбородок. — Пускай лучше уйдёт, куда шёл. И не пей больше, а то ещё медведь-шатун привидится.

На третью ночь бдений Вуди засыпает, но не видит во сне никаких медведей, — и просыпается от женского крика, переходящего в хрип, и почему-то — на забрызганных кровью ступенях, а во рту остаётся горький привкус железа и сосновой смолы.

И деревянную ручку для той сковороды Вудроу-Михель Стенгер сделать так и не успел.