Глазами эльфа (джен)

Я люблю как светит солнце в кофейнике. Мне нравится чистота только что помытого пола. Самый уютный звук для меня — бульканье супа в кастрюльке на плите. Или вон как чайник свистит. Теперь у нас у обоих свистит — у него в подвале, у меня на кухне. Он не прогоняет меня.

Он понял, что я не могу вернуться, что мне одна дорога — с обрыва вниз — ведь я нарушил приказ. Он всегда как-то многое понимал. И сказал мне, сощурясь:

— Оставайся. Это приказ. Я так хочу.

А поскольку он до сих пор еще директор — я не смог его ослушаться. Да и не очень-то хотел. За ним ведь тоже надо приглядывать. Но не потому, почему за всеми людьми. По другой причине. Он слишком много берет на себя. И всегда молчит. Один.

Но это в теории и в принципе вещей. А жизнь редко соответствует теориям и укладывается в принципы. Поэтому от наших с ним встреч любая магия сошла бы с ума, наверное… Так что кто бы говорил, что это я за ним приглядывал… На практике выходило, что чаще он — за мной.

Помню как-то давно, в гостиной у них... Я зазевался, говорю же — старый уже — уронил чего-то, а юные господа вскинулись: что? Кто разбил?

А он тоже заметил меня, и тут же рядом оказался, тихо так, бесшумно подошел, отпихнул в сторону незаметно, и говорит:

— Это я разбил, сейчас починю.

И рукой небрежно так махнул. А они ему:

— Вечно ты все портишь, полукровка.

А он мне только руку на плечо потихоньку положил и сжал легко.

Его сокурсники, другие волшебники, долго не принимали его. Может, из-за бедности, люди как-то всерьез придают этому значение, или из-за происхождения…

А я вот думал как-то: может, именно потому, что он полукровка — это позволяло ему лучше понимать, где магия. Он же не в том мире и не в другом, потому и чувствовал ее везде.

Ещё я подкармливать его пытался. Он ощетинивался весь, сразу:

— Я, — говорил, — не нуждаюсь в подачках, какого черта?

А потом то ли смирился, то ли замечать перестал, я ему тихо сэндвичи какие-нибудь или кексы в углу лаборатории его ставил. Он и съедал, пока над рецептом думал. Он и сейчас кексы эти жалует.

Когда он уходил из школы, у него такой вид был, как будто с обрыва летел. И знал, но ничего уже не поделать.

Я, правда, плохо этот момент запомнил. Тогда уже начиналась война, она набухала, как раздувшийся клещ с гниющей кровью внутри, и я точно знал, что когда это лопнет, то потечет уже другая — молодая, свежая кровь. Эльфы всегда такое чувствуют. А поскольку я на старости лет стал особо чувствительным — то ощущал все это как-то близко к коже, физически, что ли, как мигрень или несварение желудка. Поэтому его последний год в школе мы редко общались, как сквозь туман. Я вдруг увидел, что он уже выпускник, и понял, что больше не встречу его снова. И как будто по сердцу полоснули чем-то острым и холодным. Это было трудно.

Даже у детей тогда потухли глаза, а у взрослых там вообще поселилось такое, что лучше не разглядывать. И было поганое ощущение того, что сколько бы уже ни случилось, впереди будет хуже. А главное — бесконечно долго.

Как будто у тебя уже болит горло и голова, но ты понимаешь, что скоро тебе еще и ноги сломают…

А потом он вернулся в школу. Какой-то опрокинутый. И звенящий, как струна. И при этом собранный. Как будто он приготовился для броска, сосредоточен на чем-то важном.

Преподаватели смотрели на него в лучше случае холодно, чаще с подозрением. В школе всякие ходили слухи, а мне и слухи были не нужны, мы, эльфы, и так чуем любое клеймо. Про любого другого я бы доложил директору — мальчишка не надежен, у него другой господин — а про этого не стал. Не мог. Он почему-то оказался моим мальчишкой, может, если бы я с Винки раньше познакомился, я бы понял тогда лучше, что со мной, и не сопротивлялся бы той щемящей, нахлынувшей на меня нежности. Ведь она тоже в природе эльфов. Только не школьных. Но я все сопротивлялся, бороться пытался со своим мороком, отвлекающим от долга.

А еще я знал, что моему мальчишке никакие господа не указ. А еще его замок принял. Было весело и немного странно видеть, как теплеют стены в его присутствии, как услужливо поворачиваются к нему лестницы, открываются проходы и тайны. Вряд ли он тогда это замечал, но ему, недавнему выпускнику, замок легко открывался и показывал такое, что не каждому преподавателю откроет. Даже если тот попросит. А этот не просил. Просто клал руку на стену, и замок откликался на его нужды.

Мне казалось очень важным почему-то его отогреть и вернуть. Я приносил ему чай с мелиссой и медом. Каждый день приносил и ждал потихоньку, как он, как одичавший пес, сначала привыкнет к запаху, потом к виду чашки, перестанет вспыхивать в раздражении. Когда запах стал чем-то привычным, он даже начал греть о чашку руки. А уж день, когда он отпил первый глоток — стал для меня просто праздничным.

Мир летел в тартарары. Гремела бесконечная, беспощадная и бессмысленная война. В школе дети ненавидели друг друга все больше, учителя все меньше доверяли им и себе, серебро тускнело и жухло. Стекла покрывались несмываемым налетом, и в белье поселялся запах плесени. А мне казалось самым важным — хоть немного отогреть этого одичавшего мальчишку, как будто тепло в чайной чашке могло вернуть ему жизнь.

Служба тому, другому хозяину нелегко давалась ему. Иногда я замечал, как сильно он хромает, а пару раз подбирал его у входа в замок. Он никогда не спрашивал ни о чем. Сжав зубы, принимал помощь, но как только мог хоть как-то передвигаться, бросал свое неизменное, холодное: «Я сам». Впрочем, все стало легче после одного эпизода: я кое-как отходил его после очередной милой встречи, он тут же занялся чем-то — то ли писал, то ли воспоминания вытащил во флакон, я копошился рядом, нарочно медля, убирая остатки разодранной, пропитанной кровью одежды, каких-то щепок, осеней непролазной грязи. Он совсем плох был в этот раз, и я боялся его оставить одного, знал же — ни за что не позовет, скорее сдохнет. И от этого мне страшно становилось до одури, до жути. Могильный холод сковывал прямо при одной мысли, что я потеряю этого непутевого своего мальчишку. Вот угораздило же меня. Но магия, она же легких путей не ищет, так ведь? А он, когда закончил там шуршать с пергаментам и собрался уже к себе в лабораторию — он туда и мертвым бы, наверное, приполз бы — не глядя на меня, протянул мне сверток:

— Да, когда будешь директору отчитываться — передай ему еще вот это.

А у меня руки до сих пор дрожали. Я же как какой-нибудь дурацкий домашний семейный эльф испугался, что он помрет. До сих пор боюсь. Я поэтому не врубился вообще, о чем он. И даже изобразить ничего не смог. И только взглядом недоуменно в него уперся: «О чем отчитываться? Какому директору?»

А он посмотрел на меня внимательнее, а потом вдруг глаза распахнул удивленно и тихо сполз на пол. Я подлетел — в глазах темно. Я думал, ему опять плохо стало, а он только голову мою к себе приблизил, и все гладил, гладил, а у самого в глазах грусть и слезы:

— Глупый ты мой, глупый… Старый упрямец...

Он-то, видать, всё это время думал, что я по приказу директора за ним приглядывал, а директору недосуг, как говорят, не гоже генералу о пешках беспокоится. Так мне горько тогда стало. Он-то для него своей кровью каждый раз… Так мы с ним обнялись, тогда на полу-то, и поплакали немного. Мне аж на душе полегчало, когда я скорее почувствовал, чем услышал, пару его горячих слез. Так-то лучше. Так душе хоть будет что пить-то. А то ведь она и засохнуть может в конец. Душа-то… Помню — камин потрескивал, темно вокруг, от пола каменного-то холодно до дури, а мы сидим вдвоем, как идиоты, и расцепиться не можем, как будто это единственный шанс, что ли.

А в один особо дождливый октябрьский вечер, ночью уже — он не вернулся. Пустая оболочка пришла, а души в ней нет. Сгорела дотла, вспыхнув синим пламенем. Все тогда ликовали, пели и плакали. Бросались обнимать и поздравлять друг друга. Напивались и пели взахлёб. Эльфы наши все приосанились и устроили генеральную помывку — все вокруг надраили — любо-дорого смотреть было бы. Кабы не мой мальчишка. Исчезнувшая мгла всё таки захватила его напоследок своим чертовым крылом.

И стал он как немая покалеченная собака — смотрел не узнавая, был и не слышал.

Как будто на самом деле все сломалось уже, и он просто по привычке превозмогать боль делает вид что еще жив. А сам умер давно.

А через неделю пришли авроры. Теперь-то, после исчезновения этого ихнего пугала — бравые, смелые, громкие. Чтой-то только не слышно их было, когда уродец командовал. А после драки — все смелые. Шаг чеканят, ордена получают. А как драка — только пара таких мальчишек, как он, по морде получают, а потом мы с ним в слезах и крови в обнимку как дураки на холодном полу сидим. Раздача же медалей — она обычно без сражавшихся происходит. Им же дух надо перевести, раны залечить. Потом — у них и вид не тот. И репутация так скажем — запятнана. Они для медалей точно не годятся. Так что увели моего мальчишку в Азкабан. Прямо с завтрака, из Большого зала, там все собрались и глазели на него. А он только прямее еще стал, на Дамблдора быстро взгляд холодный бросил. Плечами пожал, усмехнулся презрительно так, и пошел. И только на меня когда наткнулся, уж я постарался ему под ноги броситься — думал — ты только зацепись за меня — я тебя хоть на другой край света аппарирую. А он грустно так, глазами одними улыбнулся мне и головой покачал. Не надо, мол, мне ничего. И столько в этом было прощального. Я думал, так прямо на месте сердце и разорвется. Старое же оно у меня. Никуда не годное. Следующие несколько недель были как во сне, будто это вокруг меня дементоры кружили, хотя на нас эльфов они вообще-то не действуют.

А потом он вернулся. Я слышал, был суд, Визенгамот, а до этого все как положено — брызги холодных волн, железная кружка, затхлая вода и лед, вытягивающий душу.

Сказать по правде, я не знаю, зачем Дамблдор это сделал. Припугнуть хотел? Показать, что ждет за непослушание? Надеялся углубить раскаяние? Тем непрерывно повторяющимся кошмаром, что стоял у него перед глазами, все эти две недели закрепить окончательно — вогнать под кожу вглубь в мясо, до костей, все клятвы, которыми он его привязал? Я, правда, не знаю. Мы эльфы, нам об этом думать не положено.

Только вытаскивать с того света опять мне его досталось. Винки потом говорила:

— Радуйся, ты хоть мог помочь своему молодому хозяину, — и сама тут же начинала носом хлюпать. У нее в конце концов стал такой огромный сизоватый нос. Она им оглушительные звуки производила, ей-богу. А я пытался втянуть твердый воздух сквозь пелену всей его боли, и не знал, повезло ли нам с ним.

Второй раз приручать его было еще труднее. Потому что ему сначала надо было вернуть хоть какой-то вкус жизни. Накрахмаленный платок там подсунуть. Книгу позаковыристее. Мягкий плед с длинным пушистым ворсом. Мне почему то очень нужно было вернуть его обратно. Вся древняя магия твердила мне об этом. И когда в тот последний тяжелый год он стал единственным щитом между учениками и смертью, я чувствовал одобрительный шепот замка.

Потом были годы затишья. Он то погружался в работу, то сгорал от нетерпения и дурных предчувствий, то вспыхивал от ненависти. К моей огромной радости, у него наладились сносные отношения с парой преподавателей. Флитвик его уважал за боевые умения и мастерство в Чарах. Хагрид относился к нему искренне и тепло, но он ко всем так относится. Маггонагалл смотрела на него выжидательно, но уже без презрения и ненависти. А на остальных ему в общем-то было плевать. Он никогда не дорожил мнением людей. Ну есть — и хорошо. Нет — ну и идите пожалуйста.

Я никогда не забуду, как он пришел тогда, после Турнира, с первого свидания со своим бывшим хозяином. Потом их было много еще, этих вызовов. Я сбился со счета, а он, может быть и не считал. Зачем, когда каждый мог стать последним. Он даже ползти тогда не мог. Я не отходил от него ни на шаг. Он опять думал, что меня директор послал. Сказал с горькой усмешкой в уголках губ:

— Я жив, меня приняли, смогу выйти на работу через пару недель — сейчас каникулы, и это не будет проблемой.

Я только тихо кивнул. Ну и не отходил никуда, куда ж я денусь то? В какой-то момент до него вдруг дошло, что директор тут опять ни при чем. И он улыбнулся почти как тогда, в первую войну, вдруг так по-мальчишески задорно и легко. Мне кажется, ему стало немного теплее, что я не по приказу. Он как-то давно не верил во что-то, что бывает просто так. В особенности, по отношению к нему.

А потом, в тот последний год, когда он уже директором был… Той ночью я правда как будто сошел с ума. Но я чувствовал, это висело в магии, нагнеталось в воздухе… Уже дышать было нельзя от наступление беды — предчувствия страшной битвы. И я точно знал, что он давно уже решил, что не выживет. Даже надежду себе отрезал, как стену поставил — он же умеет — память закрывать, вот и с надеждами так же. Отсек их. Так продуктивнее силы расходуются, времени меньше уходит, подготовки меньше. Он же мог что-то сделать, чтобы хоть попробовать защититься, я так и сказал ему, а он плечами только пожал:

— А зачем? Во-первых, шанс на выигрыш очень невелик. А во-вторых — кому я нужен? Себе вот уж точно давно не нужен.

Я всей кожей ощущал, как он устал от ненависти, плотным коконом обхватывавшей его, обвивавшей получше верной жены. Да и потом — вот выживи он, и что бы его ждало?

И в тот вечер, когда он как обычно легкой своей летучей походкой ушел на вызов, с которого запросто мог не вернуться, в лучшем же случае поползти к утру, буквально приползти, и это еще хорошо, потому что пару раз он даже двигаться не мог, а я старый уже вот так был — сидеть в ночи, смотреть в окно и ждать, когда он вернется. И я решил тогда: какого черта?

И взял клык василиска. Явился в кабинет директора. Да, это было чистое безумия, магия замка должна была испепелить меня на месте, но может, что-то разладилось тогда в устройстве мира вообще, а может, замок оказался со мною заодно — но только когда я воткнул клык в портрет этого скользкого типа бывшего директора — такие всегда вам мило улыбаются, а сами продают за спиной и лгут прямо в глаза; так вот — когда я воткнул клык по-быстрому, чтобы он не мог с портрета убежать, он не ожидал такого от эльфа. Не успел увернутся. А я поджег холстину с двух сторон, кажется, одной своей отчаянной ненавистью поджег. И объяснил ему: либо он сейчас же зовет своего феникса и умоляет того поплакать, либо сгорает к чертям собачьим и уже навсегда — с портрета ему деваться некуда — клык не пускает, а после эльфийского огня вряд ли что-нибудь можно будет восстановить. И он еще выжидал, все ждал, когда магия замка и законы богов покарают меня. Все ждал, когда я умру у него на глазах мучительной смертью. Но фиг вам, я стоял перед ним, полуголый и злой, и думал, что от одной моей злости любая магия отскочит.

А когда уж добуду желаемое — плевать — все равно старый, а мой мальчишка уж разберется, как ему слезы энти использовать. Прекрасно помню, как заметался страх в небесно-голубых глазах. Поняв, что расчеты не оправдались, он тоже задергался и разозлился немного, но нас, эльфов, трудно так вот просто пронять. И он сдался. И вылетел, откуда-то этот его петух недоделанный. И заплакал, то ли над бывшим хозяином, то ни над осквернившим устои эльфом, то ли над магией мира, которая сошла с ума и позволяет школьным домовикам уничтожать своих бывших хозяев. Только плакал он от души. Слез целый кувшин набрался, и я все думал, что надо успеть его закрыть и обезопасить до того, как меня.. Ну, до того как я.. А потом понял, что мне ничего не будет, и что замок одобряет мои варварские действия, теплой волной магии грея старые жилы. Это, похоже, больше всего разозлило бывшего директора. Он почему-то не ожидал, что магия тоже может чего-то недосказывать и выкладывать не все карты. Приятно было видеть его кислое лицо.

И все же немного было ночей в моей жизни страшнее, чем та. Когда к рассвету я вдруг понял, что он вообще может не вернуться, и тогда всё это напрасно — шантаж, грабеж, угроза и почти осуществленное убийство, обдуманное, надо признаться, и навсегда поруганная клятва эльфа…

А он вернулся к вечеру следующего дня. И даже почти целый. И, глядя на его собранный, почти уже потусторонний вид, я понял, что ничего ему не скажу. Ни о слезах, ни о намерениях. А голубоглазый правдолюбец постесняется рассказать о своем проигрыше. Так и вышло.

В ту ночь последней битвы я вместе со всеми эльфами надзирал за эвакуацией, так директор приказал, я знал, что очень важно было постараться найти всех этих глупых самонадеянных детей, рвущихся в бой, и по возможности отправить домой, а потом вдруг спохватился, что я не знаю, где он. А нам как раз призраки передали следующее распоряжение директора — в бой, себя беречь, детей охранять. И тут-то я и понял, что время пришло. Я решил — детей много желающих спасать набралось, а мне надо моего мальчишку спасать, пусть он и выглядел внушительно и устрашающе. И я помчался его разыскивать. А потом понял, что уже опоздал. И хотел хотя бы тело найти. Ну и в хижине на него и наткнулся. Я даже не знал, кто же его так — милые лохматые дети, которых он все время спасал, или это придурок припадошный, что привел к замку великанов и оборотней. Поняв, что я опоздал и слезы феникса уже не помогут, я вылил их на тело, ну, и своих добавил, и песни какие-то еще пел, колыбельные почему-то. Мне Винки пела иногда колыбельные волшебников, а потом я обнял его в последний раз, а он — теплый. Еле-еле, конечно. Но все же. И дышит.

Так вот оно и получилось, что в наступившем за Битвой утром он лежал на кушетке, еще бледный, но совершенно точно живой. Все же слезы феникса оказались настоящими, я все боялся иногда — вдруг и здесь старик наврал?

Когда мне стало лучше, он шепотом отдавал приказы, какие бумаги уничтожить, какие книги, зелья брать с собой. Я тогда удивился, что у него почти не оказалось своих вещей. Просто так — побрякушек. У бывшего директора весь кабинет был уставлен всякой дребеденью, не всегда с магическим наполнением и значением.

Я перенес нас к нему в дом, больше все равно было некуда, сделал защиту — особую, волшебники не могли определить и заподозрить ничего. Им, как и людям, казалось, что дом был сожжен.

Пока он медленно выздоравливал, пару раз туда прибегал очкастый мальчишка, лохматый и встрепанный, как воробей. А потом еще другой мальчишка, худой и белобрысый. А еще туда стала приходить одна девочка. Что же они все такие лохматые-то? Она приходила и рыдала, так горько и безутешно, что тогда я опять нарушил негласный приказ. Честное слово, хоть и грех так говорить, но оно того стоило! Когда она увидела его, осветилась вся — как будто солнце у нее внутри взошло. А он как огнем полыхнул, когда увидел ее. Дальше вот уже все слишком личное. Не буду я всякие подробности жизни тут вам рассказывать. Скажу просто, что теперь они вместе.