Звёздное время (гет)

— Прости, Крошка, дорогая, — просит Меттатон и ерошит её непослушные, остриженные до плеч волосы.

Фриск улыбается. Сначала робко и неуверенно, потом уже — просто сияет, отражая его новообретённый свет и загораясь сама, словно маленький фонарик.

Вчера она могла не видеть солнца в безоблачном небе, не чувствовать тепла, не воспринимать вкусов. Но сегодня ночь миновала: она уходит каждый раз, сменяясь ласковым утром. Краткая, бурная, порой разрушительная, она сметает старое и ненужное. Как грозное море, набегающее на берег и смывающее ветхие постройки и слабые следы, так и ночь слизывает с поверхности их мира то, что отжило своё. Как волны, отступая, оставляют среди песка, гальки и развалин россыпи янтаря, так каждый период тьмы, отпуская из своих холодных удушающих объятий, приносит с собой новое понимание, новое тепло и новую радость.

— Всё хорошо.

И это так. Фриск даже не нужно прощать: она не держит зла, не запоминает обид. Пусть прошлое остаётся прошлому, а любые жалящие слова… что же, их произносил не Меттатон — его устами, ища выхода, говорила глубокая усталость.

Он, в конце концов, не робот, что бы ни думали себе его многочисленные фанаты, склонные одновременно идеализировать кумира — и обездушивать его. Меттатон — не автомат для развлечений, забитый под завязку шутками, остротами, попсовыми мелодиями и нелепыми, но отчего-то невероятно крутыми в его исполнении танцевальными па.

Меттатон живой.

Душа Фриск так плотно слита с её телом, это хрупкое сердечко на ниточке воздушного шара. Душу же Меттатона, обнажённую и прекрасную, она видела собственными глазами, осязала в минуты доверия и безоговорочного, трогательного единения, и потому никогда не забывает, что он — много больше, чем ладно собранные и пригнанные, тщательно отполированные детали.

Она, в отличие от прочих, отлично помнит об этом — и улыбается, алея щеками, когда стальные пальцы убирают с ее лба прядь волос. В этом старом городе ночь прошла, и Фриск снова может вдыхать аромат цветов, шоколадного мороженого и тонкий запах нагретой под лучами летнего солнца стали, когда прижимается щекой к его плечу.

Она знает, насколько лучше, что Меттатон — такой, настоящий, со своими слабостями и недостатками, далёкий от неуязвимости и всесилия машины, но оттого его радость — не искусственная, его энтузиазм, его способность вновь и вновь возрождаться из пепла — искренние, не запрограммированные. И сколько бы ночей ни пришлось ей провести, оберегая истлевшие угли его костра и настороженно ожидая рассвета, на вопрос, стоит ли оно того — её терпения, сил, решительности — Фриск без колебания ответит: да, стоит.

Ответ будет одним, кто бы ни спросил — и каким бы тёмным ни было затмение.

— Малой, ты плохо выглядишь, — порой во время очередного наплыва сумрака, говорит Санс, с которым они сдружились ещё в Подземелье и которому Фриск, как ни странно, научилась доверять. — Не понимаю, почему ты не прекратишь всё это.

Она сонная, не прибранная, а под глазами лежат глубокие тени, разом какая-то особенно взрослая — и хрупкая, юная, как будто вот-вот рассыплется осколками хрусталя.

— Ты однажды не выдержишь. Он утянет тебя за собой, — Санс таким образом заботится, и она не может упрекнуть друга в навязчивости. Фриск уважает его мнение, его опыт. Должно быть, лень и слишком много пережитых повторов вынудят кого угодно обрести ту самую мудрость, не пыльную, книжную и сухую, а настоящую, выкованную нежеланной практикой. В любом другом случае Фриск, быть может, даже прислушалась бы к его словам.

Порой легче всего забыть о хорошем, когда тебе плохо, не видеть за обидами, ошибками и недостатками всё то светлое, тёплое… родное, чем ещё недавно так дорожил.

Но Фриск не из тех, кто выбирает очевидные и лёгкие пути.

— Это того не стоит, — уговаривает Санс.

Фриск же медленно качает головой.

— Тебе нужен кто-то мягкий, как ты. Кто-то, способный ценить.

Санс говорит о Меттатоне, не зная его на самом деле, полагая бесчувственным и пустым, не помнящим добра.

Он говорит о Фриск, лишь догадываясь, какова она на самом деле, представляя её исключительно мягкой и заслуживающей сострадания. Хорошо хоть не жалости.

Санс верит в образ шумного и поверхностного комедианта, эпатажную звезду — и в ласковую, тихую девочку, в жестянку — и человека, в светскую истеричку с невыносимыми манерами — и добрую, терпеливую малышку, не способную замахнуться палкой на бешеного фроггита. Санс верит — но не знает, не был на их месте, не был частью того мира, которым живут они оба — совершенно особенного общего мира, похожего на мансардный этаж где-то на верхушке мироздания, с окнами, выходящими в бескрайнее небо.

— Я не хочу, — однажды шепчет Фриск, решаясь объясниться. Это словно рассказывать слепому, как выглядит солнце, или глухому, как мелодично шумит водопад. Но она пробует: — Если я уйду, ему будет плохо. А ещё… если я уйду, — она улыбается мягко и как будто чуть виновато, — плохо будет мне. Ты должен понять, Санс. Ты знаешь, что такое быть в ловушке зацикленного времени. Знаешь, как выглядят повторяющиеся дни. Когда они спокойные, серые, снег одинаково скрипит, всё тот же будильник, тот же пёс крутится у ног, тот же кетчуп, те же стены… Ты знаешь, что такое однообразие, — она говорит тихо, но скелет слушает напряжённо и внимательно, не перебивая. — Знаешь, что такое быть одному, одному наблюдать, как дни идут мимо, одни и те же дни, а тебе даже не о чем вспомнить? Ты знаешь, что это хуже, чем скука, хуже пустоты…

Он кивает:

— Знаю, это — та же смерть.

Фриск нежно жмурится, и тени под её глазами отступают. Она ласково треплет скелета по косточкам запястья, выглядывающего из-под рукава:

— Ну вот. В таком случае Меттатон — моя жизнь.

Санс кивает и больше не предлагает ей лёгких путей. А Фриск — счастлива каждый момент проводить рядом с тем, кто воплощает её жизнь и отмеряет время, когда даже самое простое и обыденное обретает краски и запечатлевается в памяти, получает смысл.

Она любит отдыхать в кольце его рук, устроившись уютно и спокойно. В них она взрослая, решительная, смелая Фриск, способная свернуть горы, сберечь украденный у богов огонь — и вместо кары получить награду. В них же она вновь наивный, растерянный, онемевший ребёнок, каким попала однажды в Подземелье. И так хорошо позволить себе быть всем сразу, быть собой, прижимаясь к тёплым пластинам его груди.

Фриск любит смотреть вместе с ним на звёзды. Когда-то давно те для неё ничего не значили, оставаясь лишь блестящими точками в вечернем небе. Меттатон научил её видеть иначе. Чёрная бездна вместо каменного свода пещер завораживает и влечёт его, а Фриск, потрясённая глубиной его чувства, следует и внимает, до благоговейной дрожи всматриваясь в величественную пустоту. Она — лишь песчинка перед этой могущественной пропастью, уводящей в бесконечность, но рядом с Меттатоном она не чувствует ни одиночества, ни беспомощности.

Она любит минуты его восторга и вдохновения, любит наблюдать, как он творит, воплощённый божественный огонь, согревающий и оживляющий всё вокруг. И так же сильно она любит минуты тишины — перебирать гладкие проволочные пряди, касаться острых кромок и аккуратных заклёпок медитативно и нежно, впитывать его улыбку и мягко, почти без голоса напевать мелодии, которые рождает в её душе его ровное живое тепло.

Ей нравится ослепительная, точная, совершенная сталь его корпуса, но даже больше — плавные, нежные очертания его подлинной души, коснуться которой дозволено немногим.

Она любит его преданно и искренне: безудержную порывистость, пылкость, очаровательное безумие, приручённое и усмирённое, то, как легко он может её насмешить, подбодрить, утешить — или смутить одним прикосновением, объятием, словом, взглядом. С ним рядом тепло и радостно мечтать, ведь в их потаённом мире где-то на чердаке вселенной нет ничего несбыточного и невозможного.

Фриск любит Меттатона — и любит то, как свободно и правильно отразилась в нём, став частью целого, большего. Благодаря ему она с каждым днём делается лучше. В его присутствии надтреснутое сердечко её души оплавляется, исцеляется в его огне — и закаляется в ледяных волнах его ночи, чтобы стать крепче, ещё решительнее, чтобы ещё больше собственного огня вместить.

Фриск учится.

Она никогда не станет бушующим пожаром, но ей этого и не нужно. Она лампа, которая уютно освещает пятачок под своим абажуром ровным и мягким сиянием. Она ночник, прогоняющий кошмары, или свеча на столе, указующая страннику дорогу к ночлегу.

Благодаря Меттатону она желает светить с мягкостью и упрямством, согревая их общие мечты и наделяя их новыми оттенками.

И сейчас, в этом старом итальянском городе, она улыбается, неуклюже испачкав мороженым кончик носа, мягкая и разомлевшая на веранде летнего кафе, с обгоревшими плечиками и божьей коровкой, заблудившейся в волосах.

Фриск счастлива поделиться с Меттатоном своим теплом в моменты затмения. Она знает его тьму, встречалась в ней лицом к лицу, глаза в глаза, но также она знает, верит со всей присущей ей решимостью, что он никогда не превратится из звезды в чёрную дыру, не поглотит то, что ему дорого, как и не отвергнет, ярко пылая, её мягкий путеводный свет, зовущий домой.

И она счастлива вопреки всему (или же, напротив, благодаря всему?), даже если ушки горят от смущения, когда он, смеясь и игнорируя назойливые вспышки фотокамеры с другой стороны улицы, утирает её мордочку салфеткой, а после — целует в холодный от мороженого нос. Она счастлива — быть с ним, быть для него, молчать, говорить или петь, мечтать и творить, прикасаться к чему-то невероятно прекрасному, желанному и переменчивому — и получать в ответ столько любви и тепла, сколько вообще способно вместить её человеческое сердце.

Она счастлива, потому что вместе они — дома.