Мортидо (джен)

Come feed the rain,

'Cause I'm thirsty for your love,

Dancing underneath the skies of lust.

© Poets of the Fall

— Добро пожаловать, мой железный конь, мы приехали, — объявляет Ви, затормозив у колумбария разрисованный «Арч»: Джеки украсил его в своей привычно-крикливой манере, когда по совету Ви установил глушитель, и был доволен, как мальчишка. — Ты ведь ещё помнишь этого засранца, да? Он включал твоё радио на весь квартал. Все должны слышать, что к ним едет великий и неповторимый Джеки.

Колумбарий раскрывает перед Валери Баккер свою пасть, оскаленную тысячами имён.

Ви робеет, но всё-таки слезает с мотоцикла, роется в багажнике: где-то там лежат фляга с «Джеки Уэллсом» на имбирном пиве, табак и трубка, по-настоящему ценные сокровища, — и, рассовав всё по карманам, погружается в вечно голодную глотку. Ви не любит погребальные склепы, но сегодня она пришла сюда как гость, а гостю не пристало упрекать хозяев.

— Что ж, этой весной я потеряла ещё одного брата, — говорит Ви, ведя пальцем по каменным стыкам. — Помните, как мы провожали маму в вечное кочевье? Мы раздели её, обмыли, сбрили косы и сожгли тело дотла, а потом развеяли прах в Оклахоме, чтобы она нашла путь домой. В городе всё иначе.

«Кочевничьи заскоки», — хмыкает Джонни, нависая тенью над её правым плечом.

«Мои родные смешались с дорожной пылью, и ветер приведёт их ко мне, — задумчиво отвечает Ви. — А где людям искать тебя?»

«Там лишь то имя, которым меня назвали когда-то, — изучает тот чужую эпитафию. — Может, в холодильнике или на свалке?»

«Лучше бы в холодильнике, чтоб язык отморозил и болтал поменьше».

«Это я-то много болтаю, Ви? О'кей, оставлю тебя с Уэллсом наедине. Помяни его как положено».

«Нет, я не упьюсь в дугу, Сильверхенд, — отрезает Ви, — не упьюсь, даже не проси».

Джонни с недовольным видом морщит нос, трёт пальцем небритую щеку, показывает непристойный жест и, осмотревшись, идёт вперёд: где-то там, в центральном склепе, лежит Альт Каннингем.

Табличку с поэтичной эпитафией «спи, милый принц» Ви находит не сразу, — Ви прощалась с Джеки Уэллсом дважды, но ни разу не разговаривала с Джеки Уэллсом-уже-мёртвым. Пожалуй, нужно нарисовать его на улице, — всё-таки «Валентинос» это хорошо придумали, рисовать на стенах портреты: Ви не очень-то разбирается в граффити, но мастерства на то, чтобы изобразить впаянное в память неказистое лицо и его любимые la chingona doradas, ей хватит.

Джеки, Джеки, то ли сын божий, то ли сосуд греха. Или, может быть, одновременно? Когда-то падре Себастьян Ибарра рассказывал ей о Хесусе, сыне плотника, — Ви очень понравилось, что тот брал в ученики всех подряд, обращал воду в вино и избавлял женщин от месячных болей.

— Ну, здравствуй. У меня всё, в общем-то, хорошо, — нарочито жизнерадостным тоном говорит Ви, набивает табаком трубку и раскуривает её, задержавшись взглядом на «принце». — Ну, насколько вообще может быть хорошо с биочипом, из-за которого меня тошнит, как будто я залетела, и с энграммой одного грязного девяностолетнего еблана в голове. Спасибо большое, Джеки, люблю тебя страшно, сама убила бы.

«Девяносто лет — это фикция, — занудствует Джонни, вырастая по всю стену зубастой тварью, — всего лишь отсчитанные со дня рождения годы, приплюсованные к смерти».

— Но! — Ви, выдохнув, окуривает дымом светящееся в полумраке имя, — но если бы ты не засунул в мою голову энграмму этого грязного девяностолетнего еблана, мой прах лежал бы рядом с твоим. Потому что составить завещание с просьбой отвезти меня куда-нибудь в кукурузное поле я, как всегда, поленилась.

Джонни, зашипев, скалится на Ви полным набором клыков.

«Слушай, Ви, когда ты уже перестанешь напоминать мне о том, что на дворе две тысячи семьдесят седьмой год?»

«Никогда. Никто больше не будет так с тобой добр».

«Да уж, добр! Где в этом городе найти бабу добрее, чем ты? — не очень-то искренне причитает Джонни. — «Арасака» по-прежнему цветёт и пахнет, Альт по-прежнему ёбаное нечто в ёбаном нигде, искать её — ногу сломишь. У меня от твоей доброты сердце в горло подскакивает, Ви!»

«Так у тебя его и нет, Сильверхенд», — ржёт Ви.

«А не заткнулась бы ты?»

«Заметь, не я завела этот разговор».

Джонни, стряхнувший с себя лишние зубы, смотрит на Ви с выражением бесконечной муки и ждёт, пока та курит индейскую трубку: Ви не плачет, но всё-таки вытирает лицо, и её протезная левая ладонь уже совсем мокрая.

— Твоя мама по тебе очень скучает. И Мисти… они, хвала всему, соизволили помириться, только мама считает, что Мисти слишком худенькая. А у Пепе Нахарро и его жены в конце осени родится ещё один ребёнок, — помолчав, сообщает Ви. — И ещё я оцарапала твой «Арч» и сменила на нём подвес.

«Ну, теперь мы будем дружно надеяться, что последнее он не услышит», — подводит итог Джонни.

Ви решает не язвить, — мокрое наконец-то перестаёт течь, и Ви затягивается в последний раз, выбивает пепел об ботинок, раздражённо оглядывается, услышав чужие шаги, — она пришла к Джеки Уэллсу в полдень, когда горожане работают, и, честное слово, ей не нужен кто-то ещё. Особенно такой же раздражённый, фрустрированный и потрёпанный: впрочем, он ведь никогда не признается в этом вслух, — кибер-ронин из «Арасаки», пропахший улицей и дешёвой едой.

— О-о, кого я вижу! Почему не дал знать, что ты тоже здесь?

— Потому что это только моё дело, не твоё, — отрезает Горо Такэмура.

— Тогда почему не ушёл сразу?

— Может быть, искал повод задержаться.

— М-м. И как, нашёл?

— Дождь, — говорит Такэмура, кивнув на мокрое небо, и поправляет воротник бронированного пальто: с неба так льёт, словно кто-то решил смешать с землёй весь здешний прах, и пузырящаяся на ступенях вода стекается в ручьи.

Ви с сожалением вспоминает об оставленном у ступеней «Арче»: что ж, она в любом случае вернётся в Джапан-таун промокшей, — суёт в рот остывшую трубку и откручивает крышку фляги.

— Ты не умеешь оплакивать людей.

— Это упрёк, что ли?

— Это, как бы сказать… констатация, — по-деловому сухо поясняет Такэмура, обняв правый локоть: в день побега от убийц Йоринобу у него было сломано плечо и раздроблено восемь рёбер, и Виктор собирал его грудную клетку чуть ли не заново.

— Я не оплакивала. Я пришла к Джеки в гости, чтобы поговорить с ним и рассказать, как у меня дела.

— И всё-таки ты плачешь.

— Не плачу, — отрицает Ви и, зажимая в пальцах трубку, пьёт из фляги, — это дождь.

— Здесь нельзя пить, курить и зажигать свечи, Ви.

— Ва-а-ау. Знаешь, так насрать.

Такэмура смотрит на Ви то ли с осуждением, то ли с жалостью: кто вообще разберёт выражение его по-рыбьи блеклой оптики? — и, забрав у неё «Джеки Уэллса», отпивает столько же, запрокинув полуседую голову и хрустнув горловыми имплантами.

— Здесь слишком много мертвецов, — говорит Ви, дождавшись, пока тот отопьёт свою долю, и берёт флягу, чтобы выпить в порядке очереди.

— Ты о чём?

— Вместо того, чтобы отпустить своих родных искать путь домой, их хоронят в камне. Это неправильно, Такэмура. Зачем они так делают?

— Затем, что людям хочется верить, будто у них осталось то, к чему они могут вернуться.

— Хм-м. Тогда я даже не буду спрашивать, зачем ты пришёл в колумбарий, — со скепсисом замечает Ви. Горо Такэмура чужой для здешних мест, — вряд ли прежде ему когда-нибудь доводилось покидать Японию надолго.

— Ответ «подумать о смерти» тебя устроит? — без обиняков интересуется Такэмура, вновь взяв флягу, и садится рядом с одной из ниш.

— Всего-то?

— Во всяком случае, это один из вариантов, если Ода заявится на встречу в полном вооружении и с отрядом спецназа.

— Нет, мне твой настрой что-то не нравится, — не одобряет Ви, почесав шею под плетёным шнурком с амулетами. — Может, уж лучше сразу сэппуку?

Такэмура закатывает глаза и пьёт, подчёркнуто оставив поддёвку без ответа.

«Дохлый номер, пытаться брать на слабó джапа из дзайбацу, — констатирует Джонни, мотая на палец цепочку с армейскими жетонами. — Примерно с той же долей вероятности вы друг друга выебете. В прямом смысле».

«М-мгм», — исчерпывающе отвечает Ви: Такэмура отпивает из фляги больше «Уэллса», чем прежде, и Ви размышляет, стоит ли намекнуть ему на это.

«Так что тебе стоит поступить по-умному: сделать то, что нужно, и пристрелить его. Бах, — продолжает Джонни и изображает пистолет, сложив пальцы, — и всё».

«Я не убиваю людей. Ты что, забыл?»

«А как же Джотаро Сёбо, которому ты отчекрыжила голову, м-м? Или та сука-биотехник, которая Кох? Или…»

«…людей, а не совсем уж крайних мудозвонов, Сильверхенд».

«Разве телохранитель старика Сабуро за такового не считается? — недоумевает Джонни, по обыкновению своему оборачиваясь тенью. — Ну-у, Ви, мои поздравления, ты дура: за красивые глазки в телохранители не берут».

Ви ёжится, кутается в оранжевый бомбер и садится рядом с Такэмурой, и её бедро трётся об его: тот, помедлив секунду-две, отодвигается, когда Ви забирает больше чем ополовиненную флягу обратно.

— Ви, прекрати так делать.

— Не-е. Я сегодня здесь главная гостья, сокровище и королева. Хочу накачаться топливом, — говорит Ви, вновь прикладываясь к фляге, — и никто мне не запретит.

— Я не об этом. Ты сидишь слишком близко.

— Допустим, и что с того?

— Личное пространство, — сдержанно, с сильным акцентом поясняет тот: Ви не без сожаления сдвигает колени, доселе раздвинутые, как у парня.

— Ну, как хочешь. Ханжа.

Такэмура сканирует взглядом её ржавую веснушчатую рыжину, грязные руки, плетёные браслеты на запястье и амулет на шее, и уже слегка пьяная Ви думает, что лучше бы он прижал к её горлу танто, — или поцеловал, сделав и то, и другое.

— Ви.

— М-м?

— У тебя лицо разбито, но все зубы на месте, — подмечает Такэмура, взяв Ви за подбородок, и осторожно обводит пальцем след от кровоподтёка чуть ниже опухших губ: Ви морщит нос и отмечает, что у него аккуратно обрезанные ногти, а перчатки без пальцев, скорее всего, раньше были обычными. — Как это говорится-то… производственная травма, так?

— М-мгм. Упала неудачно.

— На чьё-то колено?

— На свою же «Сатару», — флегматично поясняет Ви, — споткнулась.

Такэмура, убрав руку, смотрит на мокрое небо: в колумбарии пахнет озоном, и откуда-то со стороны Дэнъя-дзиндзя на промышленные кварталы идёт гроза, — первая гроза в две тысячи семьдесят седьмом году.

— Знаешь, я теперь не удивлён, почему вы со своим подель… гм-м… вы со своим другом настолько отвратительно провернули свою аферу.

— Иди-ка ты, Горо… сам знаешь, куда, — хрипло говорит Ви, обняв перетянутые ремнями колени, и трётся об пряжку щекой.

— Ты не договорила, Ви. Куда?

— Туда, откуда ты вылез.

Рот горит после его бесцеремонно-бережного касания, как после поцелуя, — но когда-нибудь, не будь она Валери Баккер, Ви всё-таки поцелует Горо Такэмуру в губы.