Пустоцветы на распутье (гет)

Теплый май проносится мимо него в тумане, притупляя боль, дождливое лето отрезвляет и рождает под ребрами тоску, а ближе к унылой сырой осени, «Дырявый котел» становится для Гарри незыблемым камнем на распутье.

Отсюда, с этого истертого ногами крыльца, после кружки сливочного пива, можно пойти…

Прямо

Никак.

Заклинило.

Временна́я петля.

Направо

У Сьюзен — маленькая квартирка в мансарде дома, спрятавшегося в самом конце Косого переулка. Поднявшись по крутой лестнице без перил, Гарри стучится в дверь с висящей клочьями голубой краской и терпеливо ждет, пока ему откроют.

Выражение лица у Сьюзен привычно задумчивое и слегка отстраненное, и глаза — темные, карие — смотрят устало, но вместе с тем радостно.

Гарри вдыхает запах корицы и шоколада, плывущий из кухни и медленно стягивает ботинки. В крошечной прихожей стоят синие потертые туфли, а сверху, на крюке, безжизненным черным облаком висит единственная мантия.

После войны у Сьюзен не осталось никого и ничего — только надгробные плиты, отцовcкие часы да материнский фиолетовый шарф. Гарри эта одинаковость притягивает: друзья и тетка не в счет, а родные тоже придавлены безжалостной землей.

В кухоньке, едва ли большей, чем прихожая, нет даже занавесок, зато весь подоконник и стол усыпаны белыми листами пергамента, книгами и справочником, из которого вместо закладки торчит палочка. Сьюзен учится на колдомедика и скоро начнет подрабатывать на пятом этаже Мунго, разнося лекарства и убирая грязную посуду за больными.

Сьюзен и Гарри — пустоцветы. У них есть оболочка, но внутри нее живет только одиночество.

— Сахар нужен? — Сьюзен неспешно заправляет прядь волос за ухо, наливая шоколад в большую темно-синюю кружку с красным ромбом на ручке. — Или добавить еще корицы?

— Корицы, — Гарри разглядывает пергамент с частями тела человека. — Как твоя вчерашняя проверочная?

Сьюзен садится на высокий табурет и улыбается. Непонятно — кому. Непонятно — зачем.

— Сдала, — говорит она, растягивая звуки. — Зря жутко переживала и три ночи подряд учила без перерыва.

— Ты всегда переживаешь, — Гарри кривит губы, взяв в руки кружку с напитком. — Вспомни свое первое занятие в Отряде. Ты умница, Сьюзен, я тобой горжусь. Честно.

Сьюзен задумчиво водит пальцем по ободку своей чашки с серебряным узором. Веснушки на ее лице крупные, смачные и удивительно живые — Гарри кажется, что они или спрыгнут на стол или запляшут в безумном танце.

— Ты хочешь вернуться во времена Отряда? — она смотрит на него искоса.

Шоколад живительным теплом разливается по телу, попавшему под осенний дождь, но Гарри пристально смотрит на чуть сжатую ладонь правой руки.

Ты не должен лгать.

— Безумно, — произносит он, переводя взгляд на вазу с черствым печеньем, которое сам принес недели две назад. — Тогда я был целым.

— Всегда знала, что ты будешь мракоборцем, — Сьюзен допивает чай и ставит чашку на краешек стола. — Это то, без чего тебе нельзя жить, и именно то, от чего тебе лучше держаться подальше.

Гарри пожимает плечами.

— Я привык к риску и постоянной борьбе с каким-то отложенным на завтра страхом, который все равно не дает уснуть, — произносит он тихо и разламывает черствое печенье пополам. — Я не знаю, как от этого избавиться.

Сьюзен подается вперед и нежно гладит его по щеке своей маленькой ладошкой. Гарри, не выдерживая ее взгляда, отводит глаза в сторону и сглатывает.

— Кстати, видела тебя несколько раз в «Дырявом котле», но побоялась зайти, — говорит она застенчиво и взмахом палочки зажигает свечи. — В следующий раз обязательно загляну.

— Заходи. Я там пью, — Гарри смотрит на меняющееся лицо Сьюзен и тут же добавляет: — Сливочное пиво. Вкус третьего курса.

Сьюзен впервые широко улыбается и легонько ударяет его по плечу. Кажется, она действительно его любит, и Гарри понемногу начинает понимать, что и сам привязывается к ней. Но ее тепла, открытости и заботливости не хватает, чтобы остаться только с ней — в мире, где эмоции мертвы, тепло не может заменить все чувства разом. Приходится собирать их по крупицам, слоняясь от женщины к женщине, беря от каждой понемногу и пытаясь отдать что-то в ответ.

Конечно, можно уйти в учебу или найти изнуряющую подработку, но Гарри нуждается в чувствах, и без отношений, пусть даже лживых, его мучает жажда.

— Когда ты приходишь, мне так хорошо, — шепчет Сьюзен, пунцово краснея. — У меня кроме тебя, никого нет, Гарри.

— Повезло, что в тот день мы оба захотели мороженое, — Гарри крепко сжимает ее руку, вспоминая их неловкую встречу в новом магазинчике, открывшемся вместо Фортескью.

Уплетая фисташковое мороженое и поглядывая на Сьюзен, Гарри тогда невзначай вспомнил свое распределение, красивый и таинственный Большой зал, нервничающего Рона и Шляпу. «Аббот, Ханна!» и «Боунс, Сьюзен!» до сих пор произносились в его голове голосом Шляпы, и вслед за голосом приходила картинка. В очередной раз зачерпнув мороженое, он зачем-то решил спросить, помнит ли Сьюзен тот день так же отчетливо.

Она помнила.

— Спасибо, что говоришь со мной о том, о чем лучше молчать, — добавляет Гарри тихо.

— Иногда я хочу сказать ей, — Сьюзен водит пальцами над свечой. — Тетке. Что я тоже сражалась и отомстила за ее смерть. Думаю, она была бы очень довольна.

— Я бы не был, — отзывается Гарри так тихо, что Сьюзен не слышит, и повышает голос. — Разве у тебя нет ее портрета?

Сьюзен застенчиво садится к нему на колени и обнимает за шею. Ее радостные и теплые глаза дают надежду и умоляют остаться.

— Я его сожгла, — шепчет она, касаясь щекой его щеки. — Я говорила с ним часами, каждый день, а потом поняла, что схожу с ума. Нельзя разговаривать с мертвецами, даже если нам кажется, что они живы.

Гарри прижимает ее к себе, желая защитить от равнодушия и холода. Она такая чистая и хрупкая, как та чашка с серебряным ободком. И сейчас ему кажется, что он хочет остаться.

Почему нет? Здесь лучше, чем на Гриммо. И пахнет надеждой.

— Зато ты можешь поговорить со Спраут, — ухмыляется он, кивая на портрет профессора, стоящий в углу окна.

— Мы как-то видели ее в ночнушке, — Сьюзен прикрывает рот ладонью. — Когда Захария и Стеббинс выпустили в спальню девочек целый рой пикси. Мы так визжали!..

Гарри каждый раз не понимает, как оказывается в постели со Сьюзен. Они вспоминают Отряд, смешную прическу Трелони, брюзжание Филча, горы домашних заданий перед СОВ, а потом Сьюзен начинает рыдать, и пальцы Гарри касаются ее теплых мокрых щек, ее крупных веснушек, ласкают, успокаивают — а потом он вдыхает аромат корицы и шоколада, целует шею и ключицы, рывком стягивает простенькое платье с ромашками и несет податливую Сьюзен на постель.

И вдруг замечает, что волосы у Сьюзен рыжие — как у Джинни. И эти волосы, разметавшись по подушке, щекочут его шею.

Гарри приходит к Сьюзен, чтобы быть нужным.

Налево

— Мне каждый раз неловко, но очень приятно, — Ромильда утыкается носом в букет из лилий и нарциссов. — Ты ужасно щедрый, Гарри. Заходи скорей, я столько всего приготовила! Рагу будешь?

Гарри молча кивает — они оба знают, что он всегда хочет есть.

— Это что? — Ромильда касается горячим пальцем царапины на его шее. — Опять тебе от Рона прилетело?

— Он сегодня рассеянный, — Гарри задумчиво проводит рукой по волосам и кидает быстрый взгляд на свое отражение в оконном стекле. С каждым годом он все больше становится похож на отца, и ему это не нравится. — Как будто весь в себе.

— Прямо как ты сам, — Ромильда мягко улыбается и забирает тарелку с обглоданной ножкой кролика. — Вот вроде болтаешь и болтаешь о всякой ерунде, а как будто — не здесь. По-моему, со мной тоже самое происходит. Купила сегодня новое платье, думала — порадую себя, а настроения нет. От тебя заразилась?

Гарри пожимает плечами. Он уже сто лет ничего не покупает. Пять футболок, одни джинсы и черная мантия — с него хватит. Только кроссовки придется новые купить: нынешние вот-вот «заговорят».

Гарри и Ромильда — пустоцветы. У них есть оболочка, но внутри живет разочарование. У Ромильды были мечты о красивых мужчинах, у Гарри — о счастливом будущем.

Все оказалось иллюзией.

И эти ранящие осколки сблизили их на одной из школьных встреч. Лукаво блестящие глаза Ромильды утянули его в мир слов, улыбок и головокружительной легкости. Ее губы пахли огневиски, а волосы — терпким цветочным ароматом, и Гарри сдался, о чем не пожалел.

Вся та ненужность и тоска, что сидят внутри него противными водяными чертами, исчезают, стоит лишь переступить порог уютной квартирки на западной окраине Лондона. Она вся разноцветная и удивительно светлая, с золотыми обоями в гостиной и оранжевой плиткой на полу кухни.

— Вчера была в Министерстве, — Ромильда усаживается на диван рядом с ним, небрежно взбив кудри рукой. — Видела Джинни с отцом. Выглядит как серая мышь, худющая, с осунувшимся лицом. Да еще и взглядом меня таким одарила — вы что, до сих пор встречаетесь?

— Нет, — Гарри зевает и откидывается на спинку. — Просто у нее… чувство принадлежности, понимаешь?

Ромильда приподнимает брови и мотает головой.

— Кажется, меня берут на работу, — говорит она довольно и широко улыбается, показывая ровные зубы. — В кафетерий на втором этаже. Неплохое начало, правда? Семь галлеонов в месяц. А там и встречу кого-нибудь. Может быть, даже тебя.

Они оба смеются — губами.

— Мне кажется или Кингсли решил отрастить усы? — Ромильда растягивается на диване, кладя голову на колени Гарри. — Выглядит ужасно нелепо. А Падма? Такие шикарные волосы — взяла и отрезала по самые уши! Я уже молчу про Демельзу и ее огромный живот. Все сходят с ума, только бы не оставаться прежними… А про Паркинсон знаешь? Непонятно с чего выскочила за Забини. Интересно, как они поладят с его таинственной матерью…

Гарри привычно перестает вникать в падающие звонкими монетами слова и только слушает звук голоса — приятный и мелодичный, обещающий наслаждение и недолгое забытье.

Наверное, если кто-то спросит его голосом Грюма: «Как ты докатился до этого, парень?», он не найдет ответа. Мертвые тела в Большом зале, заплаканные Уизли, алебастрово-бледная Гермиона с перекошенными губами, и его собственный желудок, сжавшийся до горошины, — все поставило мир с ног на голову. И все разом перестали понимать, что они делают, куда идут и зачем еще живут. Все стало неважно и дозволено.

И теперь существует Гарри, который покорно учится на мракоборца и живет в огромном доме на площади Гриммо, где половина комнат заросла пылью, жадно поедает завтраки, обеды и ужины Кикимера, и — вот этот самый Гарри, который сидит у Ромильды или Сьюзен или случайно встреченной однокурсницы и пытается забыться в фальшивой любви.

Наверное, он все-таки немножко любит Сьюзен. Даже сейчас его тянет к ней, к ее темно-рыжим волосам, карим глазам и черствому печенью на крошечном столе.

Или нет?

Наверное — нет. Просто потому, что Сьюзен не старается быть другой, она остается собой и потому кажется опасной, а минуты с ней — тягостными. Сьюзен заставляет его быть настоящим, заставляет бороться и при этом — вспоминать, а это слишком трудно и тяжело, во всяком случае — сейчас. Когда он перестанет сходить с ума по прошлому, когда он найдет в себе силы идти вперед и быть нужным каждый день, вырвется из петли, он соберет вещи, похлопает Кикимера по плечу и переедет к Сьюзен.

Подальше от портретов в спальне.

А может, он останется у Ромильды — среди света и красок.

— Ты меня любишь? — спрашивает он зачем-то, не желая услышать ответ.

Ромильда на мгновение теряется, растерянно моргая.

— Это важно?

— Когда-то ты расстроилась, что не я съел шоколадные конфеты.

— Сейчас я рада, что ты здесь не из-за конфет.

Гарри наклоняется к Ромильде и осторожно целует в шевелящиеся губы. Пуговица на ее рубашке игриво расстегнута, и пальцы Гарри незамедлительно принимаются расстегивать остальные.

Ромильда смеется, помогая ему стащить бюстгальтер и прижимая его ладони к своей большой груди с розовыми сосками.

Гарри смеется, чувствуя, как кровь стучит в висках, заглушая все мысли, и наступает блаженное состояние невесомости и свободы.

Вьющиеся, жесткие волосы Ромильды пружинами торчат в разные стороны, когда они вместе принимают душ, а потом синхронно поднимают руки, прощаясь до следующей недели.

Гарри приходит к Ромильде, чтобы жить.

По диагонали

Джинни яростно машет ему рукой и на лету спрыгивает с метлы. Волосы у нее небрежно раскиданы по плечам, и красная футболка измазана зубной пастой.

Всем плевать.

— Рона уже три дня на занятиях нет, — говорит Гарри, заставляя себя смотреть в ореховые глаза и видеть там призраков.

Джинни обхватывает плечи руками, словно защищаясь от его неумолимых и жестоких глаз.

— Он решил бросить курсы, — отвечает она спокойно, но в голосе слышится извинение и безнадежность. — Будет работать с Джорджем в магазинчике.

— Понятно, — Гарри поправляет сползшие очки и чувствует, что наоборот, запутывается еще сильнее, что ему хочется ворваться в комнату Рона и закричать, срывая голос и прося, чтобы тот остался рядом. Хотя бы Рон. — Так будет лучше, да?

Джинни несколько секунд ковыряет носком кроссовка рыхлую землю сада.

— Однажды все это закончится, Гарри, — обещает она тихо и пытается улыбнуться. — Мы проснемся и поймем, что застывать можно только глазури на маминых пончиках. И все опять завертится. Даже быстрее, чем раньше.

Он поворачивается к ней спиной, подставляя лицо влажному ветру.

Гарри приходит к Джинни, чтобы испытывать боль.

Назад

Обратно, в уютный мир школьных будней.

С радостью.

Есть только одна смешная помеха.

Назад — нельзя.

…Гарри тяжело выдыхает и не дрогнувшей рукой толкает дверь «Дырявого котла», сжимая в пальцах невидимый букет из трех пустоцветов.

Сегодня — куда?