#писательство #литература #история #длиннопост #нам_не_дано_предугадать
В порядке иллюстрации к моему прошлогоднему посту про «синие занавески».
О смене парадигм, или Не посмотреть ли на старое по-новому?

ГРАФОМАН, ПАРОДИСТ И БЕЗУМЕЦ: три истории.
История первая.
Кто интересовался пушкинской эпохой, знает, что в те сказочные времена жил да был граф Дмитрий Иванович Хвостов, обер-прокурор Святейшего Синода и действительный тайный советник, а также всем известный поэт. Печально известный. С неодолимым побуждением к творчеству, но — как сказал один гончаровский герой другому — побуждение в него вложили, «а самое творчество, видно, и забыли вложить».
Но что взять с графомана? Он же потому и графоманит, что ему медведь на ухо наступил.
Так что Хвостов печатал свои стихи и декламировал их всем, кому не удавалось увернуться. В итоге от него то и дело сбегали вольнонаемные слуги: даже хорошее жалованье не окупало, на их взгляд, такую дозу поэзии. Только флегматичный Крылов спокойно выслушивал очередное хвостовское творение, после чего, бывало, брал у растроганного автора взаймы. А кое-кто даже утверждал, будто именно общение с графом навело великого баснописца на мысль написать свою версию сюжета «Ворона и Лисица».
В частной жизни добрый и неглупый человек, бескорыстно покровительствовавший литераторам и литературе, Хвостов превратился в посмешище благодаря своим поэтическим «ляпам».
Взять хотя бы его зоологический паноптикум: хвостовская Ворона (притча «Ворона и сыр») уносит сыр «в губах»; попавший в тенета голубь («Два голубя») «кой-как разгрыз зубами узелки», уж встает на колени — и т. п.
Рифмы у Хвостова вымученные, тянут одна другую: «Однажды / Был дождик дважды». Часто с героями происходит вообще что-то странное, поскольку автор, очевидно, не в силах подобрать осмысленной рифмы. Удобная мишень для пародий!
Хвостовский осел лезет на осину-рябину, хватаясь за нее «лапами», и вдобавок к концу басни становится «ослицей» (пострадал в процессе подъема?)
Это ведь почти мультяшные персонажи!
Но, к сожалению, до первых мультиков еще оставалась добрая сотня лет...
Справедливости ради замечу, что расхожая репутация Хвостова покоилась на наиболее странных образчиках его деятельности. Большая часть хвостовской литературной продукции по своему уровню не выделяется из общей массы поэтических текстов рубежа ХVIII-ХIХ веков.
Но уж коли репутация сложилась, отмыться от нее не так-то просто. Насмешливый Пушкин посвятил Хвостову ироническую «Оду его сиятельству графу Дмитрию Ивановичу Хвостову», выдержанную, в общем, как раз в излюбленном хвостовском стиле: тяжеловесную, перенасыщенную архаизмами и неблагозвучными скоплениями согласных.
Над невразумительностью хвостовских виршей потешались и члены кружка «Арзамас», составившие пародийную надпись к портрету Хвостова, где тот иронически именуется «русским Флакком» (т. е. Горацием):
Хвостов был женат на племяннице А.В.Суворова, и злые языки уверяли, якобы на смертном одре, по очереди прощаясь с близкими, Суворов обратился к Хвостову с таким напутствием:
— Любезный Митя, ты добрый и честный человек! Но заклинаю тебя всем святым: стихов не пиши — помилуй Бог, не пиши! А если пишешь, то хоть не печатай!
Дмитрий Иванович вышел, всхлипывая.
— Ну что, как Александр Васильич? — с тревогой спросили родственники.
— Плох, совсем плох! — отвечал Хвостов, утирая слезы. — Уже бредит!
В таких случаях говорят: «Если это и неправда, то хорошо придумано».

Через полвека граф-графоман Хвостов стал прототипом графомана-капитана — Лебядкина из «Бесов» Достоевского:

А через сто лет пришли «обэриуты» — группа ленинградских авторов.
ОБЭРИУ (Объединение Реального Искусства) выбрало такое название потому, что — по мнению обэриутов — настоящее, реальное искусство «не должно воспроизводить те же комплексы ощущений и представлений, которые мы получаем через другие каналы информации».
Они возвели в художественный принцип как раз то, над чем потешались современники Хвостова, и создали поэтику абсурда, который стал специфическим средством отражения реальности.
Закономерностей в мире нет: если они и существуют, то механизм их непонятен. Это царство антилогики, сюрреализма:
Этот мир населяют одномерные бездушные персонажи (многочисленные «случаи» Д.Хармса), меньше всего похожие на «строителей коммунизма» и вообще строителей чего бы то ни было. Человек предстает в обличье мелких рыбешек и насекомых, как объект механических манипуляций:
И в свете дальнейшего эти строки выглядели прямо-таки зловещим пророчеством.
Увы! ОБЭРИУ тоже сунулось крайне не вовремя. Причем гораздо более катастрофично.
Просуществовало оно только с 1928 по 1931 год, прежде чем получить приговор: «Это поэзия чуждых нам людей, поэзия классового врага».
О как!
В СССР движение «литературы абсурда» было насильственно остановлено, но абсурд прорвался в Европе и в США: С.Беккет, Э.Ионеско, С.Виткевич, Ф.Кафка, Ф.О՚Брайен, А.Жарри... Он отражал тревогу человека ХХ века перед лицом драматически распадающихся смыслов и ценностей (обездушенная «цивилизация», мировые войны, опасность самоуничтожения человечества) — и в таком качестве стал одним из самых адекватных психологических отражений новой реальности.
(Желающие могут познакомиться с образчиками творчества обэриутов в сборнике 1991 года «Ванна Архимеда».)
Со второй половины 1980-х гг. «обэриуты» были реабилитированы… в литературном смысле. В смысле политическом — еще раньше, но сами «враги народа» не дожили ни до того, ни до другого. Олейников был расстрелян в 1937-м, Введенский умер в 1941-м на пути в ссылку, Хармс — в 1942-м, в психиатрическом отделении «Крестов». Заболоцкий насилу избежал расстрела, отделался ссылкой и дожил аж до 1958-го — но оправдали его все равно только 5 лет спустя. Вагинову (не?) повезло больше всех: он успел скончаться в 1934-м от туберкулеза.
А злополучный, ошельмованный современниками граф?
Ну как же, как же: до него тоже наконец добрались. Начиная с XXI века, хвостовские сочинения выходят отдельными изданиями, проводятся хвостовские конференции, публикуются филологические исследования — а в 2017 году появилась и первая монография по его творчеству, где даже осмеянные зубы голубя получили современное научное истолкование: хвостовские чудеса трактуются как мир «наива», игровой мир — чуть ли не ранние проблески зари постмодернизма…
Всего-то двести лет и надо было подождать.

История вторая.
Другим своеобразным наследником Хвостова стал коллективный образ, созданный А.К.Толстым и тремя братьями Жемчужниковыми.
Они могли бы ограничиться пародиями на отжившие и безвкусные литературные явления; но их интересовало сознание, порождающее такие явления.
Так «родился» Козьма Прутков. В Предисловии к своему сборнику «Досуги» Прутков обращается к читателю с таким заявлением: «Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился; убедился, читая других: если они поэты, так и я тоже!..»

«Творчество» Пруткова — целая энциклопедия графомании: ложный пафос, показное глубокомыслие, плоский юмор, всевозможные поэтические шаблоны…
Однако, сводя счеты с изжившими себя явлениями, авторы Пруткова передразнивали и попытки построения новых художественных моделей. Одной из их любимых мишеней сделался Фет с его непривычными метафорами и чисто индивидуальными ассоциациями.
Именно по пути Фета двинулась потом русская лирика «серебряного века». Больше того: наиболее талантливый из четверки авторов-«прутковцев» — Толстой — сам был звездой фетовской плеяды.
Толстой как бы раздвоился: одна часть его поэтической личности тянулась к свежим, необычным образам, другая — ориентированная на традиционный устойчивый стиль — считала их смехотворно нелепыми. Его собственная лирика использует те же модели, которые он отчуждает в Пруткове. Стихотворение «Дождя отшумевшего капли…» спустя 10 лет отразится в знаменитом «Юнкере Шмидте»; один из шедевров Толстого — «По гpeбле неровной и тряской…» — узнается в стихотворении «На взморье» (хотя в подзаголовке значится: «подражание Гейне»)…
Но еще интереснее другое.
Одна из пьес Пруткова, помещенная в разделе «Неоконченное», сопровождается предуведомлением «автора», что сие есть опыт «нового рода драматического представления»: «Пора нам, русским, ознаменовать перевалившийся за другую половину девятнадцатый век новым словом в нашей литературе!»
Новорожденный жанр был обозначен как «естественно-разговорное представление».
Пьеса начиналась так:

Дальше — в том же духе, причем ни «опрометчивый турка», ни «внук», заявленные в заглавии, так и не появляются.
«Опрометчивый турка» был написан в 1863 году. А спустя 33 года, в 1896-м, состоялась премьера чеховской «Чайки» — как известно, неудачная. Зато в ХХ столетии Чехов окончательно завоевал театр — не только русский, но и мировой.
Цитировать Чехова не стоит: можете вспомнить любое место из любой его пьесы: хотя бы тех же «трех сестер», которые всё: «в Москву, в Москву!» — а сами ни с места. Да вообще что угодно. Актеры первое время недоумевали: что же здесь играть? Где, простите, характеры, где сюжетная линия?!
Театр Чехова отличался отсутствием динамичной (и даже просто связной) интриги, нагромождением случайных событий, повисших в воздухе реплик, повторов, пауз, данных невпопад ответов,— короче, имитировал будничную, неотобранную жизнь.
И прямо-таки била в глаза проблема №1 всех чеховских героев — тотальный провал коммуникации.
Чехов создал театр настроения, театр нюансов, игры света и теней. Происходящее на сцене получает два значения: непосредственно-реальное — на поверхности, поэтически-обобщенное — в глубине. Это и есть знаменитый чеховский подтекст, «подводное течение»: ни у кого из драматургов не было еще такой неуловимо-ускользающей «многозначности малозначительного». Пока герои тщетно пытаются быть понятыми (хоть кем-то!), увязая в обмолвках, недомолвках и просто пустяках, незаметно совершается — и завершается — их жизнь.
Иными словами, Толстой и Жемчужниковы, желая пошутить, написали нечаянную пародию на еще не существовавшее литературное явление.
И то, что казалось до смешного убогим графоманством в 1860-е гг., спустя сотню лет обнаружило огромный художественный потенциал. Короче, оказалось тем самым «новым словом в литературе», которое так самоуверенно анонсировал Прутков, обращаясь к своей аудитории. То-то веселились, должно быть, авторы, сочиняя этот «анонс»!
Правда, ни Чехов, ни тем более развеселая прутковская компания об этих новых оценках своих творений так и не узнали.

История третья.
Если переместиться еще подальше во времени и в пространстве, там тоже можно найти много любопытного. Возьмем один пример.
Чуть ли не три столетия назад в Англии жил некто Кристофер Смарт — один из тамошних графов хвостовых, посредственный поэт, сочинявший километры… простите, мили скучных стихов. И был он ничем больше не примечателен до того момента, пока не потерял рассудок и не оказался в сумасшедшем доме.
Насколько нам известно, попал он в Бедлам только за то, что… молился Богу. В самых неподходящих местах. Например, мог встать на колени на улице или зайти к друзьям и призвать их вместе восславить Творца. Несмотря на то, что эпоха была вполне себе верующая, понимания такое поведение не встретило. Сейчас, скорее всего, его квалифицировали бы просто как хороший такой, качественный невроз. Но суть не в том.
В этом более чем печальном, прямо-таки кошмарном (особенно по тем временам) месте Смарт продолжал писать и сочинил цикл «Ликования во Агнце. Песни из Бедлама».
«Ликования» Смарта сыграли для будущей английской литературы нонсенса (Э.Лир, Х.Беллок, Р.Даль — не говоря уж про Льюиса Кэрролла) примерно ту же роль, что для нашей — Хвостов с Прутковым. Их можно охарактеризовать как своего рода модернизм XVIII века — в сочетании с юродством, эксцентрикой, адамизмом (страсть к называнию вещей) и эвфонизмом (наслаждение звучанием имен).
Каждый из стихов соединяет какое-либо библейское имя с именем какого-либо создания (животного или растения), к чему присовокупляется некое свойство этого создания. Так получается «да-стих». Потом следует применение к себе — «ибо-стих». Поэт радуется, что все эти вещи существуют — и обогащают нашу жизнь.
Переводчик Г.Кружков писал: «Смарт принадлежит к тем людям, родившимся как бы не вовремя, без которых история литературы была бы пресным расписанием литературных стилей».
Впоследствии рассудок к Смарту вернулся…
…вместе с посредственностью.
Он писал выдающиеся стихи, пока не был скован представлением о том, «как надо» и «как полагается». А потом — увы…
В XIX веке творчество Смарта заново открыл знаменитый поэт Р.Браунинг, который и сам был автором сложным (как говорится, «темным»). А опубликовали «Ликования» лишь в 1939 году.
И опять же: всего-то двести лет и надо было подождать.
Верным товарищем Смарта по заключению был его кот Джеффри. «Ликование о коте Джеффри» включено в Антологию английской поэзии У.Одена, а сам Джеффри вошел в избранное общество самых знаменитых литературных котов.
Так что привет от него всем котовладельцам и котолюбителям сайта.
Для вас — отрывок из «Ликования о коте Джеффри» («ибо-стихи»):
Прямо скажем, эти стихи и сейчас выглядят более чем оригинальными. А уж для XVIII века…
Более полный вариант, включающий «да-стихи», азбуку, «Ликование о цветах» и пр., можно почитать на сайте переводчика: это великолепный Григорий Кружков.